Проза
|
|||||||
![]() |
|||||||
ОЗОКЕРИТ
Слава Богу, … пошло на поправку. Водогрязелечебница "Красноярочка", трёхэтажное здание из стандартного
кирпича, облицованное метлахской плиткой белёсого цвета, принимает своих
посетителей. В основном это - старики да старушки, да, реже, малые дети
с мамами, или папами: время такое - после десяти утра. Я вручаю свою карту симпатичной домашнего типа пожилой женщине с седыми прядями в черных волнистых волосах до плеч, в фирменном костюме из лёгкой, плотной ткани салатного цвета. - Шаровары - с широкими штанинами, кофта - распашонка с двухвостым хлястиком. Он завязан сзади на бант под талию. Переспрашиваю, - "В 225-ю?", и продолжаю, - давно-де, не был в ваших южных краях. Подзабыл, что же мне надлежит делать? Она объясняет: "Раздевайся до пояса - наверное, мой измотанный кашлями вид позволяет ей общаться на - "ты"…, - мелькнуло в голове. Не обижаюсь, не встаю в позу, - расстилай одеяло поперёк кушетки и жди меня". Молодая брюнетка, сидящая за столом, улыбается. Почувствовав на себе мой взгляд, поджимает губки, и…перетасовывает карты. В прихожей кабины перешагиваю через лоток, уводящий технологические стоки в ливневую канализацию, и, далее, закручиваясь в реку. Мы, мамаша с Васильком и я, оказались соседями: кушетки стоят рядом.
Меня тоже упаковывают, незлобно выговаривая, за то, что не принёс полотенце
и не снял обувь. Не сержусь, покашливаю, виновато улыбаюсь и обещаю исправиться,
какие наши годы. Хорошо знакомый запах свежего дёгтя! Расслабился. Моя грудная клетка с хрипотцой расширяется и сжимается. Никаких тебе забот. Я же теперь чистый пенсионер… Приятно жжёт спину, оживляющая теплота налегает. Сами собой закрываются глаза. Погружаюсь. В детство… Жили мы тогда в селе Горьковское, Омской области. Мама - в положении, а я всё ещё сосу грудь. Чтобы отвадить, папа с дяденькой везут меня на полевой стан. И, спрашивают, какая моя рука будет правая, а какая - левая. А я всё путаю и путаю, а они весело смеются, смущают меня. Я обижаюсь. Так обижаюсь, что, вот, заворачивается и трясётся моя нижняя губа. Потом, такой большой умный, как цыган, папка объясняет: "Это же просто, Женька, - вот ты сидишь на топчане, и та твоя ручка, которая к ближней стене - правая, а другая твоя ручка - левая! Я смеюсь. Опробовали. Испытание выдержал! Папка тоже смеётся. И дяденька хохочет. Он - рыжий-рыжий, как подсолнух, правда, повыше, но тоже молчаливый. Я что-то говорю, говорю и, зато, уже хорошо проговариваю букву "эр". И ещё тогда слышу, понял, будто я - смышлёный болтунишка. Когда мы вернулись домой, мама, по секрету от всех, разрешает мне послушать братика. Он там - пинается!… И я спрашиваю: "А тебе не больно?". В огороде цветёт картошка. Там есть её братик паслен с чёрными сочными, ягодками. Они очень вкусные. Однажды папа привёз мне из города ружьё! Настоящее, только маленькое. Я потом и сам научился его заряжать. (Ставил между правой и левой ножками, удерживая ступнями приклад, а ствол коленками и приседая, осаживал- взводил "цилиндрическую пружину сжатия", находящуюся в стволе.). И я стреляю и стреляю…. Мама опять бежит, разыскивает стрелу и, счастливая, возвращает мне. Я опять стреляю, и она снова бежит, такая красивая и родная, по живым цветам. Стрела летит, мама смеётся, а я, тоже счастливый, смеюсь до самых… горьких слёз. Вскоре мама тяжело захворала. Очень сильно. Брюшным тифом. Бредит, мечется,
и всё огурцов солёных просит. На улице, под ярким весенним солнцем (а может это, была осень), сидя под окном на завалинке, внятно проговариваю: "А мамка-то моя умерла". Потом… ещё, в памяти теперешней, … стала "плясать" вприсядку
тогда люлька! Она подвешена к потолку на витой "цилиндрической пружине
растяжения". Выяснилось то, что я очень люблю эту забаву - зыбку
качать, в такт, приседая и наблюдать, когда люлька в нижнем положении,
за братишкой. Какой он всё-таки смешной и, вот такой, маленький. Помню ещё, - хата. Мороз за окнами. Печь-голландка, как толстенная бочка. Ростом почти до потолка. Горячая-прегорячая! Ползающий уже Вовка, привязан папой, как собачонка, к ножке топчана, опояской: теперь не дотянется до дверцы печки, не обожжётся! Мы - одни. За окном метель. Я же - большой!… - Мне строго-настрого наказано, - не отвязывать! Следить, чтобы Вова не запутался. Если что - обиходить. Вот - дровишки, вот - еда. Вот горшок. Пить захотите - вот ковшик, вот - кадка. Вот - ушат для помоев, а в каком углу игрушки - ты знаешь. Тётенька придёт - откроешь дверь…. Она немножко с нами побудет. Снизу дверей - порожек из снега. А можно его попробовать?… - После окончания ШКМ в райцентре и курсов при ветеринарном институте в Омске, отец работал зоотехником совхоза. Пропадал на фермах, Таскали в ЧК, - с его согласия, или даже указания, было прирезано стадо коров: по области, то там, то тут, появлялись языки-очаги, - расползался ящур. Тогда - обошлось: признали не виновным. Потом отец стал учителем, и мы кочевали, - жили то в одном, то в другом селе.
Открываю глаза. Кошу взгляд на соседей. У них совсем уж всё в порядке. Мальчик покашливает. Мать вытирает сынишке носик платочком. Трогает его лоб, поправляет одеяла. Благодать…. Надо мной плафон. Свет выключен. И я отключаюсь от здешнего, теперешнего, обдумываю прожитое.
Озокерит… приятная процедура. Снится, опять же, деревня, двоюродные
братья и сёстры. Тётка Марья - мать героиня. Возня на полатях под самым
потолком. Озеро, утки. Слышится грустный крик чибиса, шумят камыши…. Мерещится
полевой стан и гусеничный трактор. Наши родные дяди и тёти, у которых частенько и по долгу нам приходилось жить, нас не обижали. Это же скажу и о воспитателях тех двух детдомов военных лет. Папка был тогда на фронте.… Эх, Вовка, мой Вовка. Большеглазый, справедливый, обидчивый упрямец. … Креплюсь, - стесняюсь кашлять. Опять же стесняюсь, испытываю неудобства, видите ли, вроде как провинился, что ли. И всю-то жизнь, мы вот такие, кому-то будто что-то обязаны, и вечные …пасынки… … Вставки плиток, разных оттенков, в розницу и блоками, облицовка стен,
подтверждают, что жизнь течёт. Плафон дымчатого стекла, что перед глазами, - как мыльный пузырь. Блики
и тени. - Отражение окон по периметру окружности, большенькие и крохотные
светлые пятна. Мальчишки и его заботливой мамки - и след простыл. Всего им хорошего. Моя квартира на первом этаже. Раздеваюсь. Наливаю в пиалу очень крепкого чая из термоса, ставлю на столик, что возле тахты-лежанки. Снимаю с полки в "тёщиной коморке" пухлый, тронутый временем, доставшийся по наследству, альбом. Раскрываю, включаю бра, достаю лупу и вот, отхлёбывая чай из пиалы, рассматриваю ту единственную фотографию. Худенькая, двадцатилетняя, светленькая - это моя мама. Она, небольшого роста. Сидит на венском стуле! Коротенькая прическа "в скобку", по тогдашней моде. Волосы - золотистые, это я помню. Длинное, до пят, ситцевое, в горошек, платье. Я у неё на коленях. В распашонке. Глазею, иначе не скажешь, раскрыв ротик, и зачем-то тереблю мочку своего правого ушка. Папка, в пиджачке, в хромовых сапогах, с голенищами в гармошку, стоит рядом слева. Густые чёрные, как смоль, волнистые волосы зачёсаны назад. Руки - в карманах хлопчатобумажных брюк. Держится независимо… Отца, "народного учителя" давно нет в живых. Володя тоже умер от рака лёгких. В отдельных местах, глянец на фотографии стал шелушиться. Надо бы заказать портреты. Лучше поздно, чем никогда.
И потекла жизнь за пределами рассказа в современности… по невидимой спирали.
|
|