- к началу -

Он спешил к Свидригайлову. Чего он мог надеяться от этого человека - он
и сам не знал. Но в этом человеке таилась какая-то власть над ним. Сознав
это раз он уже не мог успокоиться, а теперь к тому же и пришло время.
Дорогой один вопрос особенно мучил его: был ли Свидригайлов у Порфирия?
Сколько он мог судить и в чем бы он присягнул - нет, не был! Он подумал
еще и еще, припомнил все посещение Порфирия, сообразил: нет, не был,
конечно, не был!
Но если не был еще, то пойдет или не пойдет он к Порфирию?
Теперь покамест ему казалось, что не пойдет. Почему? Он не мог бы
объяснить и этого, но если б и мог объяснить, то теперь он бы не стал над
этим особенно ломать голову. Все это его мучило, и в то же время ему было
как-то не до того. Странное дело, никто бы, может быть, не поверил этому, но
о своей теперешней, немедленной судьбе он как-то слабо, рассеянно заботился.
Его мучило что-то другое, гораздо более важное, чрезвычайное, - о нем же
самом и не о ком другом, но что-то другое, что-то главное. К тому же он
чувствовал беспредельную нравственную усталость, хотя рассудок его в это
утро работал лучше, чем во все эти последние дни.
Да и стоило ль теперь, после всего, что было, стараться побеждать все
эти новые мизерные затруднения? Стоило ль, например, стараться интриговать,
чтобы Свидригайлов не ходил к Порфирию; изучать, разузнавать, терять время
на какого-нибудь Свидригайлова?
О, как ему все это надоело!
А между тем он все-таки спешил к Свидригайлову; уж не ожидал ли он
чего-нибудь от него нового, указаний, выхода? И за соломинку ведь хватаются!
Не судьба ль, не инстинкт ли какой сводит их вместе? Может быть, эта была
только усталость, отчаяние; может быть, надо было не Свидригайлова, а
кого-то другого, а Свидригайлов только как тут подвернулся. Соня? Да и зачем
бы он пошел теперь к Соне? Опять просить у ней ее слез? Да и страшна была
ему Соня. Соня представляла собою неумолимый приговор, решение без перемены.
Тут - или ее дорога, или его. Особенно в эту минуту он не в состоянии был ее
видеть. Нет, не лучшее ли испытать Свидригайлова: что это такое? И он не мог
не сознаться внутри, что и действительно тот на что-то ему давно уже как бы
нужен.
Ну, однако ж, что' может быть между ними общего? Даже и злодейство не
могло бы быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же был неприятен,
очевидно чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив, может быть,
очень зол. Про него ходят такие рассказы. Правда, он хлопотал за детей
Катерины Ивановны; но кто знает, для чего и что это означает? У этого
человека вечно какие-то намерения и проекты.
Мелькала постоянно во все эти дни у Раскольникова еще одна мысль и
страшно его беспокоила, хотя он даже старался прогонять ее от себя, так она
была тяжела для него! Он думал иногда: Свидригайлов все вертелся около него,
да и теперь вертится; Свидригайлов узнал его тайну; Свидригайлов имел
замыслы против Дуни. А если и теперь имеет? Почти наверное можно сказать,
что да. А если теперь, узнав его тайну и таким образом получив над ним
власть, он захочет употребить ее как оружие против Дуни?
Мысль эта иногда, даже во сне, мучила его, но в первый еще раз она
явилась ему так сознательно ярко, как теперь, когда он шел к Свидригайлову.
Одна уже мысль эта приводила его в мрачную ярость. Во-первых, тогда уже все
изменится, даже в его собственном положении: следует тотчас же открыть тайну
Дунечке. Следует, может быть, предать самого себя, чтоб отвлечь Дунечку от
какого-нибудь неосторожного шага. Письмо? Нынче утром Дуня получила какое-то
письмо! От кого в Петербурге могла бы она получать письма? (Лужин разве?)
Правда, там стережет Разумихин; но Разумихин ничего не знает. Может быть,
следует открыться и Разумихину? Раскольников с омерзением подумал об этом.
"Во всяком случае Свидригайлова надо увидать как можно скорее, - решил
он про себя окончательно. - Слава богу, тут не так нужны подробности,
сколько сущность дела; но если, если только способен он, если Свидригайлов
что-нибудь интригует против Дуни, - то..."
Раскольников до того устал за все это время, за весь этот месяц, что
уже не мог разрешать теперь подобных вопросов иначе, как только одним
решением: "Тогда я убью его", - подумал он в холодном отчаянии. Тяжелое
чувство сдавило его сердце; он остановился посредине улицы и стал
осматриваться: по какой дороге он идет и куда он зашел? Он находился на
-ском проспекте, шагах в тридцати или в сорока от Сенной, которую прошел.
Весь второй этаж дома налево был занят трактиром. Все окна были отворены
настежь; трактир, судя по двигавшимся фигурам в окнах, был набит битком. В
зале разливались песенки, звенели кларнет, скрипка и гремел турецкий
барабан. Слышны были женские взвизги. Он было хотел пойти назад, недоумевая,
зачем он повернул на -ский проспект, как вдруг, в одном из крайних
отворенных окон трактира, увидел сидевшего у самого окна, за чайным
столиком, с трубкою в зубах, Свидригайлова. Это страшно, до ужаса поразило
его. Свидригайлов наблюдал и рассматривал его молча и, что тоже тотчас
поразило Раскольникова, кажется, хотел было вставать, чтобы потихоньку
успеть уйти, пока его не заметили. Раскольников тотчас сделал вид, что как
будто и сам не заметил его и смотрит, задумавшись, в сторону, а сам
продолжал его наблюдать краем глаза. Сердце его тревожно билось. Так и есть:
Свидригайлов, очевидно, не хочет, чтоб его видели. Он отвел от губ трубку и
уже хотел спрятаться; но, поднявшись и отодвинув стул, вероятно, вдруг
заметил, что Раскольников его видит и наблюдает. Между ними произошло нечто
похожее на сцену их первого свидания у Раскольникова, во время сна.
Плутовская улыбка показалась на лице Свидригайлова и все более расширялась.
И тот и другой знали, что оба видят и наблюдают друг друга. Наконец,
Свидригайлов громко расхохотался.
- Ну, ну! входите же, коли хотите; я здесь! - крикнул он из окна.
Раскольников поднялся в трактир.
Он нашел его в очень маленькой задней комнате, в одно окно, примыкавшей
к большой зале, где на двадцати маленьких столиках, при криках отчаянного
хора песенников, пили чай купцы, чиновники и множество всякого люда.
Откуда-то долетал стук шаров на биллиарде. На столике пред Свидригайловым
стояла початая бутылка шампанского и стакан, до половины полный вина. В
комнатке находились еще мальчик-шарманщик, с маленьким ручным органчиком, и
здоровая, краснощекая девушка в подтыканной полосатой юбке и в тирольской
шляпке с лентами, певица, лет восемнадцати, которая, несмотря на хоровую
песню в другой комнате, пела под аккомпанемент органщика, довольно сиплым
контральтом, какую-то лакейскую песню...
- Ну и довольно! - прервал ее Свидригайлов при входе Раскольникова.
Девушка тотчас же оборвала и остановилась в почтительном ожидании. Пела
она свою рифмованную лакейщину с каким-то серьезным и почтительным оттенком
в лице.
- Эй, Филипп, стакан! - крикнул Свидригайлов.
- Я не стану пить вина, - сказал Раскольников.
- Как хотите, я не для вас. Пей, Катя! Сегодня ничего больше не
понадобиться, ступай! - Он налил ей целый стакан вина и выложил желтенький
билетик. Катя выпила стакан разом, как пьют вино женщины, то есть не
отрываясь, в двадцати глотков, взяла билетик, поцеловала у Свидригайлова
руку, которую тот весьма серьезно допустил поцеловать, и вышла из комнаты, а
за нею потащился и мальчишка с органом. Оба они были приведены с улицы.
Свидригайлов и недели не жил в Петербурге, а уж все около него было на
какой-то патриархальной ноге. Трактирный лакей, Филипп, тоже был уже
"знакомый" и подобострастничал. Дверь в залу запиралась; Свидригайлов в этой
комнате был как у себя и проводил в ней, может быть, целые дни. Трактир был
грязный, дрянной и даже не средней руки.
- Я к вам шел и вас отыскивал, - начал Раскольников, - но почему теперь
я вдруг поворотил на -ский проспект с Сенной! Я никогда сюда не поворачиваю
и не захожу. Я поворачиваю с Сенной направо. Да и дорога к вам не сюда.
Только поворотил, вот и вы! Это странно!
- Зачем же вы прямо не скажете: это чудо!
- Потому что это, может быть, только случай.
- Ведь какая складка у всего этого народа! - захохотал Свидригайлов, -
не сознается, хоть бы даже внутри и верил чуду! Ведь уж сами говорите, что
"может быть" только случай. И какие здесь все трусишки насчет своего
собственного мнения, вы представить себе не можете, Родион Романыч! Я не про
вас. Вы имеете собственное мнение и не струсили иметь его. Тем-то вы и
завлекли мое любопытство.
- Больше ничем?
- Да и этого ведь довольно.
Свидригайлов был, очевидно, в возбужденном состоянии, но всего только
на капельку; вина выпил он всего только полстакана.
- Мне кажется, вы пришли ко мне раньше, чем узнали о том, что я
способен иметь то, что вы называете собственным мнением, - заметил
Раскольников.
- Ну, тогда было дело другое. У всякого свои шаги. А насчет чуда скажу
вам, что вы, кажется, эти последние два-три дня проспали. Я вам сам назначил
этот трактир и никакого тут чуда не было, что вы прямо пришли; сам
растолковал всю дорогу, рассказал место, где он стоит, и часы, в которые
можно меня здесь застать. Помните?
- Забыл, - отвечал с удивлением Раскольников.
- Верю. Два раза я вам говорил. Адрес отчеканился у вас в памяти
механически. Вы и повернули сюда механически, а между тем строго по адресу,
сами того не зная. Я, и говоря-то вам тогда, не надеялся, что вы меня
поняли. Очень уж вы себя выдаете, Родион Романыч. Да вот еще: я убежден, что
в Петербурге много народу, ходя, говорят сами с собой. Это город
полусумасшедших. Если б у нас были науки, то медики, юристы и философы могли
бы сделать над Петербургом драгоценнейшие исследования, каждый по своей
специальности. Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний
на душу человека, как в Петербурге. Чего стоят одни климатические влияния!
Между тем это административный центр всей России, и характер его должен
отражаться на всем. Но не в том теперь дело, а в том, что я уже несколько
раз смотрел на вас сбоку. Вы выходите из дому - еще держите голову прямо. С
двадцати шагов вы уже ее опускаете, руки складываете назад. Вы смотрите и,
очевидно, ни пред собою, ни по бокам уже ничего не видите. Наконец,
начинаете шевелить губами и разговаривать сами с собой, причем иногда вы
высвобождаете руку и декламируете, наконец, останавливаетесь среди дороги
надолго. Это очень нехорошо-с. Может быть, вас коекто и замечает, кроме
меня, а уж это невыгодно. Мне, в сущности, все равно, и я вас не вылечу, но
вы, конечно, меня понимаете.
- А вы знаете, что за мною следят? - спросил Раскольников, пытливо на
него взглядывая.
- Нет, ничего не знаю, - как бы с удивлением ответил Свидригайлов.
- Ну так и оставим меня в покое, - нахмурившись, пробормотал
Раскольников.
- Хорошо, оставим вас в покое.
- Скажите лучше, если вы сюда приходите пить и сами мне назначали два
раза, чтоб я к вам сюда же пришел, то почему вы теперь, когда я смотрел в
окно с улицы, прятались и хотели уйти? Я это очень хорошо заметил.
- Хе-хе! А почему вы, когда я тогда стоял у вас на пороге, лежали на
своей софе с закрытыми глазами и притворялись, что спите, тогда как вы вовсе
не спали? Я это очень хорошо заметил.
- Я мог иметь ... причины... вы сами это знаете.
- И я мог иметь свои причины, хотя вы их и не узнаете.
Раскольников опустил правый локоть на стол, подпер пальцами правой руки
снизу свой подбородок и пристально уставился на Свидригайлова. Он
рассматривал с минуту его лицо, которое всегда его поражало и прежде. Это
было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с
румяными, алыми губами, с светло-белокурою бородой и с довольно еще густыми
белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то
слишком тяжел и неподвижен. Что-то было, ужасно неприятное в этом красивом и
чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице. Одежда Свидригайлова была
щегольская, летняя, легкая, в особенности щеголял он бельем. На пальце был
огромный перстень с дорогим камнем.
- Да неужели же мне и с вами еще тоже надо возиться, - сказал вдруг
Раскольников, выходя с судорожным нетерпением прямо на открытую, - хотя вы,
может быть, и самый опасный человек, если захотите вредить, да ято не хочу
ломать себя больше. Я вам покажу сейчас, что не так дорожу собою, как вы,
вероятно, думаете. Знайте же, я пришел к вам прямо сказать, что если вы
держите свое прежнее намерение насчет моей сестры и если для этого думаете
чем-нибудь воспользоваться из того, что открыто в последнее время, то я вас
убью, прежде чем вы меня в острог посадите. Мое слово верно: вы знаете, что
я сумею сдержать его. Второе, если хотите мне что-нибудь объявить, - потому
что мне все это время казалось, что вы как будто хотите мне что-то сказать,
- то объявляйте скорее, потому что время дорого и, может быть, очень скоро
будет уже поздно.
- Да куда вы это так торопитесь? - спросил Свидригайлов, любопытно его
разглядывая.
- У всякого свои шаги, - мрачно и нетерпеливо проговорил Раскольников.
- Вы сами же вызывали сейчас на откровенность, а на первый же вопрос и
отказываетесь отвечать, - заметил Свидригайлов с улыбкой. - Вам все кажется,
что у меня какие-то цели, а потому и глядите на меня подозрительно. Что ж,
это совершенно понятно в вашем положении. Но как я ни желаю сойтись с вами,
я всетаки не возьму на себя труда разуверять вас в противном. Ей-богу, игра
не стоит свеч, да и говорить-то с вами я ни о чем таком особенном не
намеревался.
- Зачем же я тогда вам так понадобился? Ведь вы же около меня
ухаживали?
- Да просто как любопытный субъект для наблюдения. Мне понравились вы
фантастичностью вашего положения - вот чем! Кроме того, вы брат особы,
которая меня очень интересовала, и, наконец, от самой этой особы в свое
время я ужасно много и часто слыхал о вас, из чего и заключил, что вы имеете
над нею большое влияние; разве этого мало? Хе-хе-хе! Впрочем, сознаюсь, ваш
вопрос для меня весьма сложен, и мне трудно на него вам ответить. Ну вот,
например, ведь вы пошли ко мне теперь мало того что по делу, а за чем-нибудь
новеньким? Ведь так? Ведь так? - настаивал Свидригайлов с плутовскою
улыбкой, - ну, представьте же себе после этого, что я сам-то, еще ехав сюда,
в вагоне, на вас же рассчитывал, что вы мне тоже скажете что-нибудь
новенького и что от вас же удастся мне чем-нибудь позаимствоваться! Вот
какие мы богачи!
- Чем это позаимствоваться?
- Да что вам сказать? Разве я знаю чем? Видите, в каком трактиришке все
время просиживаю, и это мне всласть, то есть не то чтобы всласть, а так,
надо же где-нибудь сесть. Ну, вот хоть эта бедная Катя - видели?.. Ну был бы
я, например, хоть обжора, клубный гастроном, а то ведь вот что я могу есть!
(Он ткнул пальцем в угол, где на маленьком столике, на жестяном блюдце,
стояли остатки ужасного бифштекса с картофелем.) Кстати, обедали вы? Я
перекусил и больше не хочу. Вина, например, совсем не пью. Кроме
шампанского, никакого, да и шампанского-то в целый вечер один стакан, да и
то голова болит. Это я теперь, чтобы подмонтироваться, велел подать, потому
что я куда-то собираюсь, и вы видите меня в особом расположении духа. Я
потому давеча и спрятался, как школьник, что думал, что вы мне помешаете;
но, кажется (он вынул часы), могу пробыть с вами час; теперь половина
пятого. Верите ли, хотя бы что-нибудь было; ну, помещиком быть, ну, отцом,
ну, уланом, фотографом, журналистом... н-ничего, никакой специальности!
Иногда даже скучно. Право, думал, что вы мне скажете что-нибудь новенького.
- Да кто вы такой и зачем вы сюда приехали?
- Я кто такой? Вы знаете: дворянин, служил два года в кавалерии, потом
так здесь в Петербурге шлялся, потом женился на Марфе Петровне и жил в
деревне. Вот моя биография!
- Вы, кажется, игрок?
- Нет, какой я игрок. Шулер - не игрок.
- А вы были шулером?
- Да, был шулером.
- Что же, вас бивали?
- Случалось. А что?
- Ну, стало быть, вызвать на дуэль могли... да и вообще, оживляет.
- Не противоречу вам и притом не мастер я философствовать. Признаюсь
вам, я сюда больше насчет женщин поскорее приехал.
- Только что похоронили Марфу Петровну?
- Ну да, - улыбнулся с побеждающею откровенностию Свидригайлов. Так что
ж? Вы, кажется, находите что-то дурное, что я о женщинах так говорю?
- То есть нахожу я или нет дурное в разврате?
- В разврате! Ну вот вы куда! А впрочем, по порядку прежде отвечу вам
насчет женщины вообще; знаете, я расположен болтать. Скажите, для чего я
буду себя сдерживать? Зачем же бросать женщин, коли я хоть до них охотник?
По крайней мере, занятие.
- Так вы здесь только на разврат один и надеетесь?
- Ну так что ж, ну и на разврат! Дался им разврат. Да люблю, по крайней
мере, прямой вопрос. В этом разврате, по крайней мере, есть нечто
постоянное, основанное даже на природе и не подтвержденное фантазии, нечто
всегдашним разожженным угольком в крови прерывающее, вечно поджигающее,
которое и долго еще, и с летами, может быть, не так скоро зальешь.
Согласитесь сами, разве не занятие в своем роде?
- Чему же тут радоваться? Это болезнь, и опасная.
- А, вот вы куда! Я согласен, что это болезнь, как и все переходящее
через меру, - а тут непременно придется перейти через меру, - но ведь это,
во-первых, у одного так, у другого иначе, а во-вторых, разумеется, во всем
держи меру, расчет, хоть и подлый, но что же делать? Не будь этого, ведь
этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек
обязан скучать, но ведь, однако ж...
- А вы могли бы застрелиться?
- Ну вот! - с отвращением отпаривал Свидригайлов, - сделайте одолжение,
не говорите мне, - прибавил он поспешно и даже без всякого фанфаронства,
которое выказывалось во всех прежних его словах. Даже лицо его как будто
изменилось. - Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать: боюсь
смерти и не люблю, когда говорят о ней. Знаете ли, что я мистик отчасти?
- А! призраки Марфы Петровны! Что ж, приходить продолжают?
- Ну их, не поминайте; в Петербурге еще не было; да и черт с ними! -
вскричал он с каким-то раздражительным видом. - Нет, будемте лучше об
этом... да впрочем... Гм! Эх, мало времени, не могу я с вами долго
оставаться, а жаль! Было бы что сообщить.
- А что у вас, женщина?
- Да, женщина, так, нечаянный один случай... нет, я не про то.
- Ну, а мерзость всей этой обстановки на вас уже не действует? Уже
потеряли силу остановиться?
- А вы и на силу претендуете? Хе-хе-хе! Удивили же вы меня сейчас,
Родион Романыч, хоть я заранее знал, что это так будет. Вы же толкуете мне о
разврате и об эстетике! Вы - Шиллер, вы - идеалист! Все это, конечно, так и
должно быть и надо бы удивляться, если б оно было иначе, но, однако ж,
как-то все-таки странно в действительности... Ах, жаль, что времени мало,
потому вы сами прелюбопытный субъект! А кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно
люблю.
- Но какой вы, однако же, фанфарон! - с некоторым отвращением произнес
Раскольников.
- Ну, ей-богу же, нет! - хохоча отвечал Свидригайлов, - а впрочем, не
спорю, пусть и фанфарон; но ведь почему же и не пофанфаронить, когда оно
безобидно. Я семь лет прожил в деревне у Марфы Петровны, а потому,
набросившись теперь на умного человека, как вы, - на умного и в высшей
степени любопытного, просто рад поболтать, да кроме того, выпил эти
полстакана вина и уже капельку в голову ударило. А главное, существует одно
обстоятельство, которое меня очень монтировало, но о котором я... умолчу.
Куда же вы? - с испугом спросил вдруг Свидригайлов.
Раскольников стал было вставать. Ему сделалось и тяжело, и душно, и
как-то неловко, что он пришел сюда. В Свидригайлове он убедился как в самом
пустейшем и ничтожнейшем злодее в мире.
- Э-эх! Посидите, остановитесь, - упрашивал Свидригайлов, - да велите
себе принести хоть чаю. Ну посидите, не я не буду болтать вздору, о себе то
есть. Я вам что-нибудь расскажу. Ну, хотите, я вам расскажу, как меня
женщина, говоря вашим слогом, "спасала"? Это будет даже ответом на ваш
первый вопрос, потому что особа эта - ваша сестра. Можно рассказывать? Да и
время убьем.
- Рассказывайте, но я надеюсь, вы...
- О, не беспокойтесь! Притом же Авдотья Романовна даже и в таком
скверном и пустом человеке, как я, может вселить только одно глубочайшее
уважение.