- к началу -

- Ведь вот эти папироски! - заговорил наконец Порфирий Петрович, кончив
закуривать и отдыхнувшись, - вред, чистый вред, а отстать не могу! Кашляю-с,
першить начало, и одышка. Я, знаете, труслив-с, поехал намедни к Бну, -
каждого больного minimum по получасу осматривает; так даже рассмеялся, на
меня глядя: и стукал, и слушал, - вам, говорит, между прочим, табак не
годится; легкие расширены. Ну, а как я его брошу? Чем заменю? Не пью-с, вот
вся и беда, хе-хе-хе, что не пью-то, беда! Все ведь относительно, Родион
Романыч, все относительно!
"Что же это он, за свою прежнюю казенщину принимается, что ли!" - с
отвращением подумалось Раскольникову. Вся недавняя сцена последнего их
свидания внезапно ему припомнилась, и тогдашнее чувство волною прихлынуло к
его сердцу.
- А ведь я к вам уже заходил третьего дня вечером; вы и не знаете? -
продолжал Порфирий Петрович, осматривая комнату, - в комнату, в эту самую,
входил. Тоже, как и сегодня, прохожу мимо - дай, думаю, визитик-то ему
отдам. Зашел, а комната настежь; осмотрелся, подождал, да и служанке вашей
не доложился - вышел. Не запираете?
Лицо Раскольникова омрачалось более и более. Порфирий точно угадал его
мысли.
- Объясниться пришел, голубчик Родион Романыч, объясниться-с! Должен и
обязан пред вами объяснением-с, - продолжал он с улыбкой и даже слегка
стукнул ладонью по коленке Раскольникова, но почти в то же мгновение лицо
его вдруг приняло серьезную и озабоченную мину; даже как будто грустью
подернулось, к удивлению Раскольникова. Он никогда еще не видал и не
подозревал у него такого лица. - Странная сцена произошла в последний раз
между нами, Родион Романыч. Оно пожалуй, и в первое наше свидание между нами
происходила тоже странная сцена; но тогда... Ну теперь уж все одно к одному!
Вот что-с: я, может быть, и очень виноват перед вами выхожу; я это
чувствую-с. Ведь мы как расстались-то, помните ли: у вас нервы поют и
подколенки дрожат, и у меня нервы поют и подколенки дрожат. И знаете, как-то
оно даже и непорядочно между нами тогда вышло, не по-джентльменски. А ведь
мы все-таки джентльмены; то есть, во всяком случае, прежде всего
джентльмены; это надо понимать-с. Ведь помните, до чего доходило... совсем
уж даже и неприлично-с.
"Что ж это он, за кого меня принимает?" - с изумлением спрашивал себя
Раскольников, приподняв голову и во все глаза смотря на Порфирия.
- Я рассудил, что нам по откровенности теперь действовать лучше, -
продолжал Порфирий Петрович, немного откинув голову и опустив глаза, как бы
не желая более смущать своим взглядом свою прежнюю жертву и как бы
пренебрегая своими прежними приемами и уловками, - да-с, такие подозрения и
такие сцены продолжаться долго не могут. Разрешил нас тогда Миколка, а то я
и не знаю, до чего бы между нами дошло. Этот проклятый мещанинишка просидел
у меня тогда за перегородкой, - можете себе это представить? Вы, конечно, уж
это знаете; да и самому мне известно, что он к вам потом заходил; но то, что
вы тогда предположили, того не было: ни за кем я не посылал и ни в чем еще я
тогда не распорядился. Спро'сите, почему не распорядился? А как вам сказать:
самого меня это тогда как бы пристукнуло. Я и за дворником-то едва
распорядился послать. (Дворников-то, небось, заметили, проходя.) Мысль тогда
у меня пронеслась, так одна, быстро, как молния; крепко уж, видите ли,
убежден я был тогда, Родион Романыч. Дай же, я думаю, хоть и упущу на время
одно, зато другое схвачу за хвост, - своего-то, своего-то, по крайности, не
упущу. Раздражительны вы уж очень, Родион Романыч, от природы-с; даже уж
слишком-с, при всех-то других основных свойствах вашего характера и сердца,
я льщу себя надеждой, что отчасти постиг-с. Ну уж, конечно, и я мог, даже и
тогда, рассудить, что не всегда этак случается, чтобы вот встал человек да и
брякнул вам всю подноготную. Это хоть и случается, в особенности когда
человека из последнего терпения выведешь, но, во всяком случае, редко. Это и
я мог рассудить. Нет, думаю, мне бы хоть черточку! Хоть бы самую махочкую
черточку, только одну, но только такую, чтоб уж этак руками можно взять
было, чтоб уж вещь была, а не то что одну эту психологию. Потому, думал я,
если человек виновен, то уж, конечно, можно, во всяком случае, чего-нибудь
существенного от него дождаться; позволительно даже и на самый неожиданный
результат рассчитывать. На характер ваш я тогда рассчитывал, Родион Романыч,
больше всего на характер-с! Надеялся уж очень тогда на вас.
- Да вы... да что же вы теперь-то все так говорите, - пробормотал,
наконец, Раскольников, даже не осмыслив хорошенько вопроса. "Об чем он
говорит, - терялся он про себя, - неужели же в самом деле за невинного меня
принимает?"
- Что так говорю? А объясниться пришел-с, так сказать, долгом святым
почитаю. Хочу вам все дотла изложить, как все было, всю эту историю всего
этого тогдашнего, так сказать, омрачения. Много я заставил вас перестрадать,
Родион Романыч. Я не изверг-с. Ведь понимаю же и я, каково это все
перетащить на себе человеку, удрученному, но гордому, властному и
нетерпеливому, в особенности нетерпеливому! Я вас, во всяком случае, за
человека наиблагороднейшего почитаю-с, и даже с зачатками великодушия-с,
хоть и не согласен с вами во всех убеждениях ваших, о чем долгом считаю
заявить наперед, прямо и с совершенною искренностью, ибо прежде всего не
желаю обманывать. Познав вас, почувствовал к вам привязанность. Вы, может
быть, на такие мои слова рассмеетесь? Право имеете-с. Знаю, что вы меня и с
первого взгляда не полюбили, потому, в сущности, и не за что полюбить-с. Но
считайте как хотите, а теперь желаю, с моей стороны, всеми средствами
загладить произведенное впечатление и доказать, что и я человек с сердцем и
совестью. Искренно говорю-с.
Порфирий Петрович приостановился с достоинством. Раскольников
почувствовал прилив какого-то нового испуга. Мысль о том, что Порфирий
считает его за невинного, начала вдруг пугать его.
- Рассказывать все по порядку, как это вдруг тогда началось, вряд ли
нужно, - продолжал Порфирий Петрович; - я думаю, даже и лишнее. Да и вряд ли
я смогу-с. Потому, как это объяснить обстоятельно? Первоначально слухи
пошли. О том, какие это были слухи и от кого и когда... и по какому поводу,
собственно, до вас дело дошло, - тоже, я думаю, лишнее. Лично же у меня
началось со случайности, с одной совершенно случайной случайности, которая в
высшей степени могла быть и могла не быть, - какой? Гм, я думаю, тоже нечего
говорить. Все это, и слухи и случайности, совпало у меня тогда в одну мысль.
Признаюсь откровенно, потому если уж признаваться, так во всем, - это я
первый на вас тогда и напал. Эти там, положим, старухины отметки на вещах и
прочее, и прочее - все это вздор-с. Таких штук сотню можно начесть. Имел я
тоже случай тогда до подробности разузнать о сцене в конторе квартала, тоже
случайно-с, и не то чтобы так мимоходом, а от рассказчика особенного,
капитального, который, и сам того не ведая, удивительно эту сцену осилил.
Все ведь это одно к одному-с, одно к одному-с, Родион Романыч, голубчик! Ну
как тут было не повернуться в известную сторону? Изо ста кроликов никогда не
составится лошадь, изо ста подозрений никогда не составится доказательства,
ведь вот как одна английская пословица говорит, да ведь это только
благоразумие-с, а со страстями-то, со страстями попробуйте справиться,
потому и следователь человек-с. Вспомнил тут я и вашу статейку, в
журнальце-то, помните, еще в первое-то ваше посещение в подробности о ней
говорили. Я тогда поглумился, но это для того, чтобы вас на дальнейшее
вызвать. Повторяю, нетерпеливы и больны вы очень, Родион Романыч. Что вы
смелы, заносчивы, серьезны и ... чувствовали, много уж чувствовали, все это
я давно уж знал-с. Мне все эти ощущения знакомы, и статейку вашу я прочел
как знакомую. В бессонные ночи и в исступлении она замышлялась, с подыманием
и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным. А опасен этот подавленный,
гордый энтузиазм в молодежи! Я тогда поглумился, а теперь вам скажу, что
ужасно люблю вообще, то есть как любитель, эту первую, юную, горячую пробу
пера. Дым, туман, струна звенит в тумане. Статья ваша нелепа и фантастична,
но в ней мелькает такая искренность, в ней гордость юная и неподкупная, в
ней смелость отчаяния; она мрачная статья-с, да это хорошо-с. Статейку вашу
я прочел, да и отложил, и... как отложил ее тогда, да и подумал: "Ну, с этим
человеком так не пройдет!" Ну, так как же, скажите теперь, после такого
предыдущего не увлечься было последующим! Ах, господи! да разве я говорю
что-нибудь? Разве я чтонибудь теперь утверждаю? Я тогда только заметил. Чего
тут, думаю? Тут ничего, то есть ровно ничего, и, может быть, в высшей
степени ничего. Да и увлекаться этак мне, следователю, совсем даже
неприлично: у меня вон Миколка на руках, и уже с фактами, - там как хотите:
а факты! И тоже свою психологию подводит; им надо позаняться; потому тут
дело жизни и смерти. Для чего я вам теперь все это объясняю? А чтобы вы
знали и с вашим умом и сердцем не обвиняли меня за мое злобное тогдашнее
поведение. Не злобное-с, искренно говорюс, хе-хе! Вы что думаете: я у вас
тогда не был с обыском? Был-с, был-с, хе-хе, был-с, когда вы вот здесь
больной в постельке лежали. Не официально и не своим лицом, а был-с. Да
последнего волоска у вас, в квартире, было осмотрено, по первым даже следам;
но - umsonst! Думаю: теперь этот человек придет, сам придет, и очень скоро;
коль виноват, так уж непременно придет. Другой не придет, а этот придет. А
помните, как господин Разумихин начал вам проговариваться? Это мы устроили с
тем, чтобы вас взволновать, потому мы нарочно и пустили слух, чтоб он вам
проговорился, а господин Разумихин такой человек, что негодования не
выдержит. Господину Заметову прежде всего ваш гнев и ваша открытая смелость
в глаза бросилась: ну как это в трактире вдруг брякнуть: "Я убил!" Слишком
смело-с, слишком дерзко-с, и если, думаю, он виноват, то это страшный боец!
Так тогда и подумал-с. Жду-с! Жду вас изо всех сил, а Заметова вы тогда
просто придавили и... ведь в том-то и штука, что вся эта проклятая
психология о двух концах! Ну, так жду я вас, смотрю, а вас бог и дает -
идете! Так у меня и стукнуло сердце. Эх! Ну зачем вам было тогда приходить?
Смех-то, смех-то ваш, как вошли тогда, помните, ведь вот точно сквозь стекло
я все тогда угадал, а не жди я вас таким особенным образом, и в смехе вашем
ничего бы не заметил. Вот оно что значит в настроении-то быть. И господин
Разумихин тогда, - ах! камень-то, камень-то, помните, камень-то, вот еще под
которым вещи-то спрятаны? Ну вот точно вижу его гденибудь там, в огороде, -
в огороде ведь говорили вы, Заметову-то, а потом у меня-то, во второй раз? А
как начали мы тогда эту вашу статью перебирать, как стали вы излагать - так
вот каждое-то слово ваше вдвойне принимаешь, точно другое под ним сидит! Ну
вот, Родион Романыч, таким-то вот образом я и дошел до последних столбов, да
как стукнулся лбом, и опомнился. Нет, говорю, что это я! Ведь если захотеть,
то все это, говорю, до последней черты можно в другую сторону объяснить,
даже еще натуральнее выйдет. Мука-с! "Нет, думаю, мне бы уж лучше
черточку!.." Да как услышал тогда про эти колокольчики, так весь даже так и
замер, даже дрожь прохватила. "Ну, думаю, вот она черточка и есть! Оно!" Да
уж и не рассуждал я тогда, просто не хотел. Тысячу бы рублей в ту минуту я
дал, своих собственных, чтобы только на вас в свои глаза посмотреть: как вы
тогда сто шагов с мещанинишкой рядом шли, после того как он вам "убийцу" в
глаза сказал, и ничего у него, целых сто шагов, спросить не посмели!.. Ну, а
холод-то этот в спинном мозгу? Колокольчики-то эти, в болезни-то, в
полубреде-то? Итак, Родион Романыч, что ж вам после того и удивляться, что я
с вами тогда такие штуки шутил? И зачем вы сами в ту самую минуту пришли?
Ведь и вас кто-то как будто подталкивал, ей-богу, а если бы не развел нас
Миколка, то ... а Миколку-то тогда помните? Хорошо запомнили? Ведь это был
гром-с! Ведь это гром грянул из тучи, громовая стрела! Ну, а как я его
встретил? Стреле-то вот ни на столечко не поверил, сами изволили видеть! Да
куда! Уж потом, после вас, когда он стал весьма и весьма складно на иные
пункты отвечать, так что я сам удивился, и потом ему ни на грош не поверил!
Вот что значит укрепился, как адамант. Нет, думаю, морген фри! Какой уж тут
Миколка!
- Мне Разумихин сейчас говорил, что вы и теперь обвиняете Николая и
сами Разумихина в том уверяли...
Дух у него захватило, и он не докончил. Он слушал в невыразимом
волнении, как человек, насквозь его раскусивший, от самого себя отрекался.
Он боялся поверить и не верил. В двусмысленных еще словах он жадно искал и
ловил чего-нибудь более точного и окончательного.
- Господин-то Разумихин! - вскричал Порфирий Петрович, точно
обрадовавшись вопросу все молчавшего Раскольникова, - хе-хе-хе! Да господина
Разумихина так и надо было прочь отвести: двоим любо, третий не суйся.
Господин Разумихин не то-с, да и человек посторонний, прибежал ко мне весь
такой бледный... Ну да бог с ним, что его сюда мешать! А насчет Миколки
угодно ли вам знать, что это за сюжет, в том виде, как то есть я его
понимаю? Перво-наперво это еще дитя несовершеннолетнее, и не то чтобы трус,
а так, вроде как бы художника какого-нибудь. Право-с, вы не смейтесь, что я
так его изъясняю. Невинен и ко всему восприимчив. Сердце имеет; фантаст. Он
и петь, он и плясать, он и сказки, говорят, так рассказывает, что из других
мест сходятся слушать. И в школу ходить, и хохотать до упаду оттого, что
пальчик покажут, и пьянствовать до бесчувствия, не то чтоб от разврата, а
так, полосами, когда напоят, по-детски еще. Он тогда вот и украл, а и сам
этого не знает; потому "коли на земле поднял, что за украл?" А известно ли
вам, что он из раскольников, да и не то чтоб из раскольников, а просто
сектант; у него в роде бегуны бывали, и сам он еще недавно, целых два года,
в деревне, у некоего старца под духовным началом был. Все это я от Миколки и
от зарайских его узнал. Да куды! просто в пустыню бежать хотел! Рвение имел,
по ночам богу молился, книги старые "истинные" читал и зачитывался.
Петербург на него сильно подействовал, особенно женский пол, ну и вино.
Восприимчив-с, и старца, и все забыл. Известно мне, его художник один здесь
полюбил, к нему ходить стал, да вот этот случай и подошел! Ну, обробел -
вешаться! Бежать! Что ж делать с понятием, которое прошло в народе о нашей
юридистике? Иному ведь страшно слово "Засудят". Кто виноват! Вот что-то
новые суды скажут. Ох, дал бы бог! Ну-с, в остроге-то и вспомнился, видно,
теперь честной старец; Библия тоже явилась опять. Знаете ли, Родион Романыч,
что значит у иных из них "пострадать?" Это не то чтобы за кого-нибудь, а так
просто "пострадать надо"; страдание, значит, принять, а от властей - так тем
паче. Сидел в мое время один смиреннейший арестант целый год в остроге, на
печи по ночам все. Библию читал, ну и зачитался, да зачитался, знаете,
совсем, да так, что ни с того ни с сего сгреб кирпич и кивнул в начальника,
безо всякой обиды с его стороны. Да и как кинулто: нарочно на аршин мимо
взял, чтобы какого вреда не произвести! Ну, известно, какой конец арестанту,
который с оружием кидается на начальство: и "принял, значит, страдание". Так
вот, я и подозреваю теперь, что Миколка хочет "страдание принять" или вроде
того. Это я наверное, даже по фактам, знаю-с. Он только сам не знает, что я
знаю. Что, не допускаете, что ли, чтоб из такого народа выходили люди
фантастические? Да сплошь! Старец теперь опять начал действовать, особенно
после петли-то припомнился. А впрочем, сам мне все расскажет, придет. Вы
думаете, выдержит? Подождите, еще отопрется! С часу на час жду, что придет
от показания отказываться. Я этого Миколку полюбил и его досконально
исследую. И как бы вы думали! Хе-хе! На иные-то пункты весьма складно мне
отвечал, очевидно, нужные сведения получил, ловко приготовился; ну а по
другим пунктам просто, как в лужу, ничегошечко не знает, не ведает, да и сам
не подозревает, что не ведает. Нет, батюшка Родион Романыч, тут не Миколка!
Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с,
когда помутилось сердце человеческое; когда цитуется фраза, что кровь
"освежает"; когда вся жизнь проповедуется в комфорте. Тут книжные мечты-с,
тут теоретически раздраженное сердце; тут видна решимость на первый шаг, но
решимость особого рода, - решился, да как с горы упал или с колокольчика
слетел, да и на преступление-то словно не своими ногами пришел. Дверь за
собой забыл притворить, а убил, двух убил, по теории. Убил, да и денег взять
не сумел, а что успел захватить, то под камень снес. Мало было ему, что муку
вынес, когда за дверью сидел, а в дверь ломились и колокольчик звонил, -
нет, он потом уж на пустую квартиру, в полубреде, припомнить этот
колокольчик идет, холоду спинного опять испытать потребовалось... Ну да это,
положим, в болезни, а то вот еще: убил, да за честного человека себя
почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит, - нет, уж какой тут
Миколка, голубчик Родион Романыч, тут не Миколка!
Эти последние слова, после всего прежде сказанного и так похожего на
отречение, были слишком уж неожиданны. Раскольников весь задрожал, как будто
пронзенный.
- Так... кто же... убил?.. - спросил он, не выдержав, задыхающимся
голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так
неожиданно и он был изумлен вопросом.
- Как кто убил?.. - переговорил он, точно не веря ушам своим, - да вы
убили, Родион Романыч! Вы и убили-с... - прибавил он почти шепотом,
совершенно убежденным голосом.
Раскольников вскочил с дивана, постоял было несколько секунд и сел
опять, не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его лицу.
- Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, - пробормотал как бы даже с
участием Порфирий Петрович. - Вы меня, Родион Романыч, кажется, не так
поняли-с, - прибавил он, несколько помолчав, - оттого так и изумились. Я
именно пришел с тем, чтоб уже все сказать и дело повести на открытую.
- Это не я убил, - прошептал было Раскольников, точно испуганные
маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.
- Нет, это вы-с, Родион Романыч, вы-с, и некому больше-с, - строго и
убежденно прошептал Порфирий.
Они оба замолчали, и молчание длилось даже до странности долго, минут
десять. Раскольников облокотился на стул и молча ерошил пальцами свои
волосы. Порфирий Петрович сидел смирно и ждал. Вдруг Раскольников
презрительно посмотрел на Порфирия.
- Опять вы за старое, Порфирий Петрович! Все за те же ваши приемы: как
это вам не надоест, в самом деле?
- Э, полноте, что' мне теперь приемы! Другое бы дело, если бы тут
находились свидетели; а то ведь мы один на один шепчем. Сами видите, я не с
тем к вам пришел, чтобы гнать и ловить вас, как зайца. Признаетесь, аль нет
- в эту минуту мне все равно. Про себя-то я и без вас убежден.
- А коли так, зачем вы пришли? - раздражительно спросил Раскольников. -
Я вам прежний вопрос задаю: если вы меня виновным считаете, зачем не берете
вы меня в острог?
- Ну, вот это вопрос! По пунктам вам и отвечу: во-первых, взять вас так
прямо под арест мне невыгодно.
- Как невыгодно! Коли вы убеждены, так вы должны...
- Эх, что ж, что я убежден? Ведь все это покамест мои мечты-с. Да и что
я вас на покой-то туда посажу? Сами знаете, коли сами проситесь. Приведу я,
например, уличать вас мещанинишку, а вы ему скажете: "Ты пьян аль нет? Кто
меня с тобой видел? Я тебя просто за пьяного и принимал, да ты и был пьян",
- ну что я вам тогда на это скажу, тем паче, что ваше-то еще правдоподобнее,
чем его, потому что в его показании одна психология, - что его рылу даже и
неприлично, - а вы-то в самую точку попадаете, потому что пьет, мерзавец,
горькую и слишком даже известен. Да и сам я вам откровенно признавался, уже
несколько раз, что психология эта о двух концах и что второй конец больше
будет, да и гораздо правдоподобнее, а что, кроме этого, против вас у меня
пока и нет ничего. И хоть я вас все-таки посажу и даже сам вот я пришел (
совсем не по-людски) вам обо всем вперед объявить, а все-таки прямо вам
говорю ( тоже не по-людски), что мне это будет невыгодно. Ну-с, вовторых, я
потому к вам пришел...
- Ну да, во-вторых? ( Раскольников все еще задыхался).
- Потому что, как я уж и объявил давеча, считаю себя обязанным вам
объяснением. Не хочу, чтобы вы меня за изверга почитали, тем паче, что
искренно к вам расположен, верьте не верьте. Вследствие чего, в-третьих, и
пришел к вам с открытым и прямым предложением - учинить явку с повинною. Это
вам будет бесчисленно выгоднее, да и мне тоже выгоднее, - потому с плеч
долой. Ну что, откровенно или нет с моей стороны?
Раскольников подумал с минуту.
- Послушайте, Порфирий Петрович, вы ведь сами говорите: одна
психология, а между тем въехали в математику. Ну что, если и сами вы теперь
ошибаетесь?
- Нет Родион Романыч, не ошибаюсь. Черточку такую имею. Черточку-то эту
я и тогда ведь нашел-с; послал господь!
- Какую черточку?
- Не скажу какую, Родион Романыч. Да и, во всяком случае, теперь и
права не имею больше отсрочивать; посажу-с. Так вы рассудите: мне теперь уж
все равно, а следственно, я единственно только для вас. Ей-богу, лучше
будет, Родион Романыч!
Раскольников злобно усмехнулся.
- Ведь это не только смешно, это даже уж бесстыдно. Ну будь я даже
виновен (чего я вовсе не говорю), ну с какой стати мне к вам являться с
повинною, когда сами вы уж говорите, что я сяду к вам туда на покой?
- Эх, Родион Романыч, не совсем словам верьте; может, и не совсем будет
на покой! Ведь это только теория, да еще моя-с, а я вам что за авторитет? Я,
может быть, и сам от вас кой-что даже и теперь скрываю-с. Не все же мне вам
так взять да и выложить, хе-хе! Второе дело: как какая выгода? Да известно
ли вам, какая вам за это воспоследует сбавка? Ведь вы когда явитесь-то, в
какую минуту? Вы это только рассудите! Когда другой уже на себя преступление
принял и все дело спутал? А я вам, вот самим богом клянусь, так "там"
подделаю и устрою, что ваша явка выйдет как будто совсем неожиданная. Всю
эту психологию мы совсем уничтожим, все подозрения на вас в ничто обращу,
так что ваше преступление вроде помрачения какого-то представится, потому,
по совести, оно помрачение и есть. Я честный человек, Родион Романыч, и свое
слово сдержу.
Раскольников грустно замолчал и поник головой; он долго думал и наконец
опять усмехнулся, но улыбка его была уже кроткая и грустная:
- Эх, не надо! - проговорил он, как бы уже совсем не скрываясь с
Порфирием. - Не стоит! Не надо мне совсем вашей сбавки!
- Ну вот этого-то я и боялся! - горячо и как бы невольно воскликнул
Порфирий, - вот этого-то я и боялся, что не надо вам нашей сбавки.
Раскольников грустно и внушительно поглядел на него.
- Эй, жизнью не брезгайте! - продолжал Порфирий, - много ее
впереди еще будет. Как не надо сбавки, как не надо! Нетерпеливый вы
человек!
- Чего впереди много будет?
- Жизни! Вы что за пророк, много ль вы знаете? Ищите и обрящете. Вас,
может, бог на этом и ждал. Да и не навек она, цепь-то.
- Сбавка будет... - засмеялся Раскольников.
- А что, стыда буржуазного, что ли, испугались? Это может быть, что и
испугались, да сами того не знаете, - потому молодо! А все-таки не вам бы
бояться али там стыдиться явки с повинною.
- Э-эх, наплевать! - презрительно и с отвращением прошептал
Раскольников, как бы и говорить не желая. Он было опять привстал, точно
хотел куда-нибудь выйти, но опять сел в видимом отчаянии.
- То-то наплевать! Изверились да и думаете, что я вам грубо льщу; да
много ль вы еще и жили-то? Много ль понимаете-то? Теорию выдумал, да и
стыдно стало, что сорвалось, что уж очень не оригинально вышло! Вышло-то
подло, это правда, да вы-то все-таки не безнадежный подлец. Совсем не такой
подлец! По крайней мере, долго себя не морочил, разом до последних столбов
дошел. Я ведь вас за кого почитаю? Я вас почитаю за одного из таких, которым
хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучителей, -
если только веру иль бога найдет. Ну, и найдите, и будете жить. Вам,
во-первых, давно уже воздух переменить надо. Что ж, страданье тоже дело
хорошее. Пострадайте. Миколка-то, может, и прав, что страданья хочет. Знаю,
что не веруется, - а вы лукаво не мудрствуйте; отдайтесь жизни прямо, не
рассуждая; не беспокойтесь, - прямо на берег вынесет и на ноги поставит. На
какой берег? А я почем знаю? Я только верую, что вам еще много жить. Знаю,
что вы слова мои как рацею теперь принимаете заученную; да, может, после
вспомните, пригодится когда-нибудь; для того и говорю. Еще хорошо, что вы
старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в
сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали! Еще бога, может, надо
благодарить; почем вы знаете: может, вас бог для чего и бережет. А вы
великое сердце имейте да поменьше бойтесь. Великого предстоящего
исполнения-то струсили? Нет, тут уж стыдно трусить. Коли сделали такой шаг,
так уж крепитесь. Тут уж справедливость. Вот исполните-ка, что требует
справедливость. Знаю, что не веруете, а ейбогу, жизнь вынесет. Самому после
слюбится. Вам теперь только воздуху надо, воздуху!
Раскольников даже вздрогнул.
- Да вы кто такой, - вскричал он, - вы-то что за пророк? С высоты
какого это спокойствия величавого вы мне премудрствующие пророчества
изрекаете?
- Кто я? Я поконченный человек, больше ничего. Человек, пожалуй,
чувствующий и сочувствующий, пожалуй, кой-что и знающий, но уж совершенно
поконченный, А вы - другая статья; вам бог жизнь приготовил (а кто знает,
может, и у вас так только дымом пройдет, ничего не будет). Ну что ж, что вы
в другой разряд людей перейдете? Не комфорта же жалеть, вам-то, с вашим-то
сердцем? Что ж, что вас, может быть, слишком долго никто не увидит? Не во
времени дело, а в вас самом. Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу
прежде всего надо быть солнцем. Вы чего опять улыбаетесь: что я такой
Шиллер? И бьюсь об заклад, предполагаете, что я к вам теперь подольщаюсь! А
что ж, может быть, и в самом деле подольщаюсь, хе-хе-хе! Вы мне, Родион
Романыч, на слово-то, пожалуй, и не верьте, пожалуй, даже и никогда не
верьте вполне, - это уж такой мой норов, согласен; только вот что прибавлю:
насколько я низкий человек и насколько я честный, сами, кажется, можете
рассудить!
- Вы когда меня думаете арестовать?
- Да денька полтора али два могу еще дать вам погулять. Подумайте-ка,
голубчик, помолитесь-ка богу. Да и выгоднее, ей-богу, выгоднее.
- А ну как я убегу? - как-то странно усмехаясь, спросил Раскольников.
- Нет, не убежите. Мужик убежит, модный сектант убежит - лакей чужой
мысли, - потому ему только кончик пальчика показать, как мичману Дырке, так
он на всю жизнь во что хотите поверит. А вы ведь вашей теории уж больше не
верите, - с чем же вы убежите? Да и чего вам в бегах? В бегах гадко и
трудно, а вам прежде всего надо жизни и положения определенного, воздуху
соответственного; ну, а ваш ли там воздух? Убежите и сами воротитесь. Без
нас вам нельзя обойтись. А засади я вас в тюремный-то замок - ну месяц, ну
два, ну три посидите, а там вдруг и, помяните мое слово, сами и явитесь, да
еще как, пожалуй, себе самому неожиданно. Сами еще за час знать не будете,
что придете с повинною. Я даже вот уверен, что вы не верите, а сами на том
остановитесь. Потому страданье, Родион Романыч, великая вещь; вы не глядите
на то, что я отолстел, нужды нет, зато знаю; не смейтесь над этим, в
страдании есть идея. Миколка-то прав. Нет, не убежите, Родион Романыч.
Раскольников встал с места и взял фуражку. Порфирий Петрович тоже
встал.
- Прогуляться собираетесь? Вечерок-то будет хорош, только грозы бы вот
не было. А впрочем, и лучше, кабы освежило...
Он тоже взялся за фуражку.
- Вы, Порфирий Петрович, пожалуйста, не заберите себе в голову, - с
суровою настойчивостью произнес Раскольников, - что я вам сегодня сознался.
Вы человек странный, и слушал я вас из одного любопытства. А я вам ни в чем
не сознался... Запомните это.
- Ну да уж знаю, запомню, - ишь ведь, даже дрожит. Не беспокойтесь,
голубчик; ваша воля да будет. Погуляйте немножко; только слишком-то уж много
нельзя гулять. На всякий случай есть у меня и еще к вам просьбица, -
прибавил он, понизив голос, - щекотливенькая она, а важная; если, то есть на
всякий случай ( чему я, впрочем, не верую и считаю вас вполне неспособным),
если бы на случай, - ну так, на всякий случай, - пришла бы вам охота в эти
сорок-пятьдесят часов как-нибудь дело покончить иначе, фантастическим каким
образом - ручки этак на себя поднять ( предположение нелепое, ну да уж вы
мне его простите), то оставьте краткую, но обстоятельную записочку. Так, две
строчки, две только строчки, и об камне упомяните: благороднее будет-с.
Ну-с, до свидания... Добрых мыслей, благих начинаний!
Порфирий вышел, как-то согнувшись и как бы избегая глядеть на
Раскольникова. Раскольников подошел к окну и с раздражительным нетерпением
выжидал время, когда, по расчету, тот выйдет на улицу и отойдет подальше.
Затем поспешно вышел и сам из комнаты.