- к началу -

Потом, при воспоминании об этой минуте, Раскольникову представлялось
все в таком виде.
Послышавшийся за дверью шум вдруг быстро увеличился, и дверь немного
приотворилась.
- Что такое? - крикнул с досадой Порфирий Петрович. - Ведь я
предупредил...
На мгновение ответа не было, но видно было, что за дверью находилось
несколько человек и как будто кого-то отталкивали.
- Да что там такое? - встревоженно повторил Порфирий Петрович.
- Арестанта привели, Николая, - послышался чей-то голос.
- Не надо! Прочь! Подождать!.. Зачем он сюда залез! Что за беспорядок!
- закричал Порфирий, бросаясь к дверям.
- Да он... - начал было опять тот же голос и вдруг осекся.
Секунды две не более происходила настоящая борьба; потом вдруг как бы
кто-то кого-то с силою оттолкнул, и вслед за тем какой-то очень бледный
человек шагнул прямо в кабинет Порфирия Петровича.
Вид этого человека с первого взгляда был очень странный. Он глядел
прямо перед собою, но как бы никого не видя. В глазах его сверкала
решимость, но в то же время смертная бледность покрывала лицо его, точно его
привели на казнь. Совсем побелевшие губы его слегка вздрагивали.
Он был еще очень молод, одет как простолюдин, роста среднего,
худощавый, с волосами, обстриженными в кружок, с тонкими, как бы сухими
чертами лица. Неожиданно оттолкнутый им человек первый бросился было за ним
в комнату и успел схватить его за плечо: это был конвойный; но Николай
дернул руку и вырвался от него еще раз.
В дверях затолпилось несколько любопытных. Иные из них порывались
войти. Все описанное произошло почти в одно мгновение.
- Прочь, рано еще! Подожди, пока позовут!.. Зачем его раньше привели? -
бормотал в крайней досаде, как бы сбитый с толку Порфирий Петрович. Но
Николай вдруг стал на колени.
- Чего ты? - крикнул Порфирий в изумлении.
- Виноват! Мой грех! Я убивец! - вдруг произнес Николай, как будто
несколько задыхаясь, но довольно громким голосом.
Секунд десять продолжалось молчание, точно столбняк нашел на всех; даже
конвойный отшатнулся и уже не подходил к Николаю, а отретировался машинально
к дверям и стал неподвижно.
- Что такое? - вскричал Порфирий Петрович, выходя из мгновенного
оцепенения.
- Я... убивец... - повторил Николай, помолчав капельку.
- Как... ты... Как... Кого ты убил?
Порфирий Петрович, видимо, потерялся.
Николай опять помолчал капельку.
- Алену Ивановну и сестрицу ихнюю, Лизавету Ивановну, я... убил...
топором. Омрачение нашло... - прибавил он вдруг и опять замолчал. Он все
стоял на коленях.
Порфирий Петрович несколько мгновений стоял, как бы вдумываясь, но
вдруг опять вспорхнулся и замахал руками на непрошеных свидетелей. Те мигом
скрылись, и дверь притворилась. Затем он поглядел на стоявшего в углу
Раскольникова, дико смотревшего на Николая, и направился было к нему, но
вдруг остановился, посмотрел на него, перевел тотчас же свой взгляд на
Николая, потом опять на Раскольникова, потом опять на Николая и вдруг, как
бы увлеченный, опять набросился на Николая.
- Ты мне что с своим омрачением-то вперед забегаешь? - крикнул он на
него почти со злобой. - Я тебя еще не спрашивал: находило или нет на тебя
омрачение... говори: ты убил?
- Я убивец... показание сдаю... - произнес Николай.
- Э-эх! Чем ты убил?
- Топором. Припас.
- Эх, спешит! Один?
Николай не понял вопроса.
- Один убил?
- Один. А Митька неповинен и всему тому непричастен.
- Да не спеши с Митькой-то! Э-эх!
- Как же ты, ну, как же ты с лестницы-то тогда сбежал? Ведь дворники
вас обоих встретили?
- Это я для отводу... тогда... бежал с Митькой, - как бы заторопясь и
заранее приготовившись, ответил Николай.
- Ну, так и есть! - злобно вскрикнул Порфирий, - не свои слова говорит!
- пробормотал он как бы про себя и вдруг опять увидал Раскольникова.
Он, видимо, до того увлекся с Николаем, что на одно мгновение даже
забыл о Раскольникове. Теперь он вдруг опомнился, даже смутился...
- Родион Романович, батюшка! Извините-с, - кинулся он к нему, - этак
нельзя-с; пожалуйте-с... вам тут нечего... я и сам... видите, какие
сюрпризы!.. пожалуйте-с!..
И, взяв его за руку, он показал ему на дверь.
- Вы, кажется, этого не ожидали? - проговорил Раскольников, конечно,
ничего еще не понимавший ясно, но уже успевший сильно ободриться.
- Да и вы, батюшка, не ожидали. Ишь ручка-то как дрожит! хе-хе!
- Да и вы дрожите, Порфирий Петрович.
- И я дрожу-с; не ожидал-с!..
Они уже стояли в дверях. Порфирий нетерпеливо ждал, чтобы прошел
Раскольников.
- А сюрпризик-то так и не покажете? - проговорил вдруг Раскольников.
- Говорит, а у самого еще зубки во рту один о другой колотятся, хе-хе!
Иронический вы человек! Ну-с, до свидания-с.
- По-моему, так прощайте!
- Как бог приведет-с, как бог приведет-с! - пробормотал Порфирий с
искривившеюся как-то улыбкой.
Проходя канцелярию, Раскольников заметил, что многие на него пристально
посмотрели. В прихожей, в толпе, он успел разглядеть обоих дворников из того
дома, которых он подзывал тогда ночью к квартальному. Они стояли и чего-то
ждали. Но только что он вышел на лестницу, вдруг услышал за собой опять
голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел, что тот догонял его, весь
запыхавшись.
- Одно словцо-с, Родион Романович; там насчет всего этого прочего, как
бог приведет, а все-таки по форме кой о чем придется спросить-с... так мы
еще увидимся, так-с.
И Порфирий остановился перед ним с улыбкой.
- Так-с, - прибавил он еще раз.
Можно было предположить, что ему еще что-то хотелось сказать, но как-то
не выговаривалось.
- А вы меня, Порфирий Петрович, извините насчет давешнего... я
погорячился, - начал было совершенно уже ободрившийся, до неотразимого
желания пофорсить, Раскольников.
- Ничего-с, ничего-с... - почти радостно подхватил Порфирий. - Я и
сам-то-с... Ядовитый характер у меня, каюсь, каюсь! Да вот мы увидимся-с.
Если бог приведет, так и очень, и очень увидимся-с!..
- И окончательно познаем друг друга? - подхватил Раскольников.
- И окончательно познаем друг друга, - поддакнул Порфирий Петрович и,
прищурившись, весьма серьезно посмотрел на него. - Теперь на именины-с?
- На похороны-с.
- Да, бишь, на похороны! Здоровье-то свое берегите, здоровье-то-с...
- А уж я и не знаю, чего вам пожелать с своей стороны! - подхватил
Раскольников, уже начинавший спускаться с лестницы, но вдруг опять
оборачиваясь к Порфирию, - пожелал бы бо'льших успехов, да ведь видите,
какая ваша должность комическая!
- Почему же комическая-с? - тотчас навострил уши Порфирий Петрович,
тоже повернувшийся было уйти.
- Да как же, вот этого бедного Миколку вы ведь как, должно быть,
терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он не сознался;
день и ночь, должно быть, доказывали ему: "Ты убийца, ты убийца..." - ну а
теперь, как он уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете:
"Врешь, дескать, не ты убийца! Не мог ты им быть! Не свои ты слова
говоришь!" Ну, так как же после этого должность не комическая?
- Хе-хе-хе! А таки заметили, что я сказал сейчас Николаю, что он "не
свои слова говорит"?
- Как не заметить?
- Хе-хе! Остроумны, остроумны-с. Все-то замечаете! Настоящий игривый
ум-с! И самую-то комическую струну и зацепите... хе-хе! Это ведь у Гоголя,
из писателей, говорят, эта черта была в высшей-то степени?
- Да, у Гоголя.
- Да-с, у Гоголя-с... до приятнейшего свидания-с.
- До приятнейшего свидания...
Раскольников прошел прямо домой. Он до того был сбит и спутан, что, уже
придя домой и бросившись на диван, с четверть часа сидел, только отдыхая и
стараясь хоть сколько-нибудь собраться с мыслями. Про Николая он и
рассуждать не брался: он чувствовал, что поражен; что в признании Николая
есть что-то необъяснимое, удивительное, чего теперь ему не понять ни за что.
Но признание Николая был факт действительный. Последствия этого факта ему
тотчас же стали ясны: ложь не могла не обнаружиться, и тогда примутся опять
за него. Но, по крайней мере, до того времени он свободен и должен
непременно что-нибудь для себя сделать, потому что опасность неминуемая.
Но, однако ж, в какой степени? Положение начало выясняться. Припоминая,
вчерне, в общей связи, всю свою давешнюю сцену с Порфирием, он не мог еще
раз не содрогнуться от ужаса. Конечно, он не знал еще всех целей Порфирия,
не мог постигнуть всех давешних расчетов его. Но часть игры была обнаружена,
и уж, конечно, никто лучше его не мог понять, как страшен был для него этот
"ход" в игре Порфирия. Еще немного, и он мог выдать себя совершенно, уже
фактически. Зная болезненность его характера и с первого взгляда верно
схватив и проникнув его, Порфирий действовал хотя слишком решительно, но
почти наверное. Спору нет, Раскольников успел уже себя и давеча слишком
скомпрометировать, но до фактов все-таки еще не дошло; все еще это только
относительно. Но так ли, однако же, так ли он это все теперь понимает? Не
ошибается ли он? К какому именно результату клонил сегодня Порфирий?
Действительно ли было у него что-нибудь приготовлено сегодня? Да и что
именно? Действительно ли он ждал чего или нет? Как именно расстались бы они
сегодня, если бы не подошла неожиданная катастрофа через Николая?
Порфирий почти всю игру свою показал; конечно, рискнул, но показал, и
(все казалось Раскольникову) если бы действительно у Порфирия было
что-нибудь более, то он показал бы и то. Что такое этот "сюрприз"? Насмешка,
что ли? Значило это что-нибудь или нет? Могло ли под этим скрываться хоть
что-нибудь похожее на факт, на положительное обвинение? Вчерашний человек?
Куда же он провалился? Где он был сегодня? Ведь если только есть что-нибудь
у Порфирия положительного, то уж, конечно, оно в связи со вчерашним
человеком...
Он сидел на диване, свесив вниз голову, облокотясь на колени и закрыв
руками лицо. Нервная дрожь продолжалась еще во всем его теле. Наконец он
встал, взял фуражку, подумал и направился к дверям.
Ему как-то предчувствовалось, что, по крайней мере на сегодняшний день,
он почти наверное может считать себя безопасным. Вдруг в сердце своем он
ощутил почти радость: ему захотелось поскорее к Катерине Ивановне. На
похороны он, разумеется, опоздал, но на поминки поспеет, и там, сейчас, он
увидит Соню.
Он остановился, подумал, и болезненная улыбка выдавилась на губах его.
- Сегодня! Сегодня! - повторял он про себя, - да, сегодня же! Так
должно...
Только что он хотел отворить дверь, как вдруг она стала отворяться
сама. Он задрожал и отскочил назад. Дверь отворялась медленно и тихо, и
вдруг показалась фигура - вчерашнего человека из-под земли.
Человек остановился на пороге, посмотрел молча на Раскольникова и
ступил шаг в комнату. Он был точь-в-точь как и вчера, такая же фигура, так
же одет, но в лице и во взгляде его произошло сильное изменение: он смотрел
теперь как-то пригорюнившись и, постояв немного, глубоко вздохнул.
Недоставало только, чтоб он приложил при этом ладонь к щеке, а голову
скривил на сторону, чтоб уж совершенно походить на бабу.
- Что вам? - спросил помертвевший Раскольников.
Человек помолчал и вдруг глубоко, чуть не до земли, поклонился ему. По
крайней мере тронул землю перстом правой руки.
- Что вы? - вскричал Раскольников.
- Виноват, - тихо произнес человек.
- В чем?
- В злобных мыслях.
Оба смотрели друг на друга.
- Обидно стало. Как вы изволили тогда приходить, может во хмелю, и
дворников в квартал звали и про кровь спрашивали, обидно мне стало, что
втуне оставили и за пьяного вас почли. И так обидно, что сна решился. А
запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и спрашивали...
- Кто приходил? - перебил Раскольников, мгновенно начиная припоминать.
- Я, то есть, вас обидел.
- Так вы из того дома?
- Да я там же, тогда же в воротах с ними стоял, али запамятовали? Мы и
рукомесло свое там имеем, искони. Скорняки мы, мещане, на дом работу
берем... а паче всего обидно стало...
И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего дня под
воротами; он сообразил, что кроме дворников там стояло тогда еще несколько
человек, стояли и женщины. Он припомнил один голос, предлагавший вести его
прямо в квартал. Лицо говорившего не мог вспомнить и даже теперь не
признавал, но ему памятно было, что он даже что-то ответил ему тогда,
обернулся к нему...
Так вот, стало быть, чем разрешился весь этот вчерашний ужас. Всего
ужаснее было думать, что он действительно чуть не погиб, чуть не погубил
себя из-за такого ничтожного обстоятельства. Стало быть, кроме найма
квартиры и разговоров о крови, этот человек ничего не может рассказать.
Стало быть, и у Порфирия тоже нет ничего, кроме этого бреда, никаких фактов,
кроме психологии, которая о двух концах, ничего положительного. Стало быть,
если не явится никаких больше фактов (а они не должны уже более явиться, не
должны!), то... то что же могут с ним сделать? Чем же могут его обличить
окончательно, хоть и арестуют? И, стало быть, Порфирий только теперь, только
сейчас узнал о квартире, а до сих пор и не знал.
- Это вы сказали сегодня Порфирию... о том, что я приходил? - вскричал
он, пораженный внезапною идеей.
- Какому Порфирию?
- Приставу следственных дел.
- Я сказал. Дворники не пошли тогда, я и пошел.
- Сегодня?
- Перед вами за минуточку был. И все слышал, все, как он вас истязал.
- Где? Что? Когда?
- Да тут же, у него за перегородкой, все время просидел.
- Как? Так это вы-то были сюрприз? Да как же это могло случиться?
Помилуйте!
- Видемши я, - начал мещанин, - что дворники с моих слов идти не хотят,
потому, говорят, уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что тем часом не
пришли, стало мне обидно, и сна решился, и стал узнавать. А разузнамши
вчера, сегодня пошел. Впервой пришел - его не было. Часом помедля пришел -
не приняли, в третий пришел - допустили. Стал я ему докладывать все, как
было, и стал он по комнате сигать и себя в грудь кулаком бил: "Что вы,
говорит, со мной, разбойники, делаете? Знал бы я этакое дело, я б его с
конвоем потребовал!" Потом выбежал, какого-то позвал и стал с ним в углу
говорить, а потом опять ко мне - и стал спрашивать и ругать. И много
попрекал; а донес я ему обо всем и говорил, что с моих вчерашних слов ничего
вы не посмели мне отвечать и что вы меня не признали. И стал он тут опять
бегать, и все бил себя в грудь, и серчал, и бегал, а как об вас доложили, -
ну, говорит, полезай за перегородку, сиди пока, не шевелись, что бы ты ни
услышал, и стул мне туда сам принес и меня запер; может, говорит, я тебя и
спрошу. А как привели Николая, тут он меня, после вас, и вывел: я тебя еще,
говорит, потребую и еще спрашивать буду...
- А Николая при тебе спрашивал?
- Как вас вывел, и меня тотчас вывел, а Николая допрашивать начал.
Мещанин остановился и вдруг опять положил поклон, коснувшись перстом
пола.
- За оговор и за злобу мою простите.
- Бог простит, - ответил Раскольников, и как только произнес это,
мещанин поклонился ему, но уже не земно, а в пояс, медленно повернулся и
вышел из комнаты. "Все о двух концах, теперь все о двух концах", - твердил
Раскольников и более чем когда-нибудь бодро вышел из комнаты.
"Теперь мы еще поборемся", - с злобною усмешкой проговорил он, сходя в
лестницы. Злоба же относилась к нему самому: он с презрением и стыдом
вспоминал о своем "малодушии".