- к началу -

Главное дело было в том, что он, до самой последней минуты, никак не
ожидал подобной развязки. Он куражился до последней черты, не предполагая
даже возможности, что две нищие и беззащитные женщины могут выйти из-под его
власти. Убеждению этому много помогли тщеславие и та степень
самоуверенности, которую лучше всего назвать самовлюбленностию. Петр
Петрович, пробившись из ничтожества, болезненно привык любоваться собою,
высоко ценил свой ум и способности и даже иногда, наедине, любовался своим
лицом в зеркале. Но более всего на свете любил и ценил он, добытые трудом и
всякими средствами, свои деньги: они равняли его со всем, что было выше его.
Напоминая теперь с горечью Дуне о том, что он решился взять ее,
несмотря на худую о ней молву, Петр Петрович говорил вполне искренно и даже
чувствовал глубокое негодование против такой "черной неблагодарности". А
между тем, сватаясь тогда за Дуню, он совершено уже был убежден в нелепости
всех этих сплетен, опровергнутых всенародно самой Марфой Петровной и давно
уже оставленных всем городишком, горячо оправдывавшим Дуню. Да он и сам не
отрекся бы теперь от того, что все это уже знал и тогда. И тем не менее он
все-таки высоко ценил свою решимость возвысить Дуню до себя и считал это
подвигом. Выговаривая об этом сейчас Дуне, он выговаривал свою тайную,
возлелеянную им мысль, на которую он уже не раз любовался, и понять не мог,
как другие могли не любоваться на его подвиг. Явившись тогда с визитом к
Раскольникову, он вошел с чувством благодетеля, готовящегося пожать плоды и
выслушать весьма сладкие комплименты. И уж, конечно, теперь, сходя с
лестницы, он считал себя в высочайшей степени обиженным и непризнанным.
Дуня же была ему просто необходима; отказаться от нее для него было
немыслимо. Давно уже, уже несколько лет, со сластию мечтал он о женитьбе, но
все прикапливал денег и ждал. Он с упоением помышлял, в глубочайшем секрете,
о девице благонравной и бедной (непременно бедной), очень молоденькой, очень
хорошенькой, благородной и образованной, очень запуганной, чрезвычайно много
испытавшей несчастий и вполне перед ним приникшей, такой, которая бы всю
жизнь считала его спасением своим, благоговела перед ним, подчинялась,
удивлялась ему, и только ему одному. Сколько сцен, сколько сладостных
эпизодов создал он в воображении на эту соблазнительную и игривую тему,
отдыхая в тиши от дел! И вот мечта стольких лет почти уже осуществлялась:
красота и образование Авдотьи Романовны поразили его; беспомощное положение
ее раззадорило его до крайности. Тут являлось даже несколько более того, о
чем он мечтал: явилась девушка гордая, характерная, добродетельная,
воспитанием и развитием выше его (он чувствовал это), и такое-то существо
будет рабски благодарно ему всю жизнь за его подвиг и благоговейно
уничтожится перед ним, а он-то будет безгранично и всецело
владычествовать!.. Как нарочно, незадолго перед тем, после долгих
соображений и ожиданий, он решил наконец окончательно переменить карьеру и
вступить в более обширный круг деятельности, а с тем вместе, мало-помалу,
перейти и в более высшее общество, о котором он давно уже с сладострастием
подумывал... Одним словом, он решился попробовать Петербурга. Он знал, что
женщинами можно "весьма и весьма" много выиграть. Обаяние прелестной,
добродетельной и образованной женщины могло удивительно скрасить его дорогу,
привлечь к нему, создать ореол... и вот все рушилось! Этот теперешний
внезапный, безобразный разрыв подействовал на него как удар грома. Это была
какая-то безобразная шутка, нелепость! Он только капельку покуражился; он
даже не успел и высказаться, он просто пошутил, увлекся, а кончилось так
серьезно! Наконец, ведь он уже даже любил по-своему Дуню, он уже
владычествовал над нею в мечтах своих - и вдруг!.. Нет! Завтра же, завтра же
все это надо восстановить, залечить исправить, а главное - уничтожить этого
заносчивого молокососа, мальчишку, который был всему причиной. С болезненным
ощущением припоминался ему, тоже как-то невольно, Разумихин... но, впрочем,
он скоро с этой стороны успокоился: "Еще бы и этого-то поставить с ним
рядом!" Но кого он в самом деле серьезно боялся, - так это Свидригайлова...
Одним словом, предстояло много хлопот. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . .
- Нет, я, я более всех виновата! - говорила Дунечка, обнимая и целуя
мать, - я польстилась на его деньги, но, клянусь, брат, - я и не воображала,
чтоб это был такой недостойный человек. Если б я разглядела его раньше, я бы
ни на что не польстилась! Не вини меня, брат!
- Бог избавил! бог избавил! - бормотала Пульхерия Александровна, но
как-то бессознательно, как будто еще не совсем взяв в толк все, что
случилось.
Все радовались, через пять минут даже смеялись. Иногда только Дунечка
бледнела и сдвигала брови, припоминая случившееся. Пульхерия Александровна и
воображать не могла, что она тоже будет рада; разрыв с Лужиным представлялся
ей еще утром страшною бедой. Но Разумихин был в восторге. Он не смел вполне
его выразить, но весь дрожал как в лихорадке, как будто пятипудовая гиря
свалилась с его сердца. Теперь он имеет право отдать им всю свою жизнь,
служить им... Да мало ли что теперь! А впрочем, он еще пугливее гнал
дальнейшие мысли и боялся своего воображения. Один только Раскольников сидел
все на том же месте, почти угрюмый и даже рассеянный. Он, всего больше
настаивавший на удалении Лужина, как будто всех меньше интересовался теперь
случившимся. Дуня невольно подумала, что он все еще очень на нее сердится, а
Пульхерия Александровна приглядывалась к нему боязливо.
- Что же сказал тебе Свидригайлов? - подошла к нему Дуня.
- Ах да, да! - вскричала Пульхерия Александровна.
Раскольников поднял голову:
- Он хочет непременно подарить тебе десять тысяч рублей и при этом
заявляет желание тебя однажды видеть в моем присутствии.
- Видеть! Ни за что на свете! - вскричала Пульхерия Александровна, - и
как он смеет ей деньги предлагать!
Затем Раскольников передал (довольно сухо) разговор свой с
Свидригайловым, пропустив о призраках Марфы Петровны, чтобы не вдаваться в
излишнюю материю и чувствуя отвращение заводить какой бы то ни было
разговор, кроме самого необходимого.
- Что же ты ему отвечал? - спросила Дуня.
- Сперва сказал, что не передам тебе ничего. Тогда он объявил, что
будет сам, всеми средствами, доискиваться свидания. Он уверял, что страсть
его к тебе была блажью и что он теперь ничего к тебе не чувствует... Он не
хочет, чтобы ты вышла за Лужина... Вообще же говорил сбивчиво.
- Как ты сам его объясняешь себе, Родя? Как он тебе показался?
- Признаюсь, ничего хорошо не понимаю. Предлагает десять тысяч, а сам
говорил, что не богат. Объявляет, что хочет куда-то уехать, и через десять
минут забывает, что об этом говорил. Вдруг тоже говорит, что хочет жениться
и что ему уж невесту сватают... Конечно, у него есть цели, и всего вероятнее
- дурные. Но опять как-то странно предположить, чтоб он так глупо приступил
к делу, если б имел на тебя дурные намерения... Я, разумеется, отказал ему,
за тебя, в этих деньгах, раз навсегда. Вообще он мне очень странным
показался, и... даже... с признаками как будто помешательства. Но я мог и
ошибиться; тут просто, может быть, надувание своего рода. Смерть Марфы
Петровны, кажется, производит на него впечатление...
- Упокой, господи, ее душу! - воскликнула Пульхерия Александровна, -
вечно, вечно за нее бога буду молить! Ну что бы с нами было теперь, Дуня,
без этих трех тысяч! Господи, точно с неба упали! Ах, Родя, ведь у нас утром
всего три целковых за душой оставалось, и мы с Дунечкой, только и
рассчитывали, как бы часы гденибудь поскорей заложить, чтобы не брать только
у этого, пока сам не догадается.
Дуню как-то уж слишком поразило предложение Свидригайлова. Она все
стояла задумавшись.
Раскольников приметил этот чрезмерный страх.
- Кажется, придется мне не раз еще его увидать, - сказал он Дуне.
- Будем следить! Я его выслежу! - энергически крикнул Разумихин. - Глаз
не спущу! Мне Родя позволил. Он мне сам сказал давеча: "Береги сестру". А вы
позволите, Авдотья Романовна?
Дуня улыбнулась и протянула ему руку, но забота не сходила с ее лица.
Пульхерия Александровна робко на нее поглядывала; впрочем, три тысячи ее
видимо успокоивали.
Через четверть часа все были в самом оживленном разговоре. Даже
Раскольников, хоть и не разговаривал, но некоторое время внимательно слушал.
Ораторствовал Разумихин.
- И зачем, зачем вам уезжать! - с упоением разливался он восторженною
речью, - и что вы будете делать в городишке? А главное, вы здесь все вместе
и один другому нужны, уж как нужны, - поймите меня! Ну, хоть некоторое
время... Меня же возьмите в друзья, в компаньоны, и уж уверяю, что затеем
отличное предприятие. Слушайте, я вам в подробности это все растолкую - весь
проект! У меня еще утром, когда ничего еще не случилось, в голове уж
мелькало... Вот в чем дело: есть у меня дядя (я вас познакомлю; прескладной
и препочтенный старичонка!), а у этого дяди есть тысяча рублей капиталу, а
сам живет пенсионом и не нуждается. Второй год как он пристает ко мне, чтоб
я взял у него эту тысячу, а ему бы по шести процентов платил. Я штуку вижу:
ему просто хочется мне помочь; но прошлого года мне было не надо, а нынешний
год я только приезда его поджидал и решился взять. Затем вы дадите другую
тысячу, из ваших трех, и вот и довольно на первый случай, вот мы и
соединимся. Что ж мы будем делать?
Тут Разумихин принялся развивать свой проект и много толковал о том,
как почти все наши книгопродавцы и издатели мало знают толку в своем товаре,
а потому обыкновенно и плохие издатели, между тем как порядочные издания
вообще окупаются и дают процент, иногда значительный. Об издательской-то
деятельности и мечтал Разумихин, уже два года работавший на других и недурно
знавший три европейские языка, несмотря на то, что дней шесть назад сказал
было Раскольникову, что в немецком "швах", с целью уговорить его взять на
себя половину переводной работы и три рубля задатку: и он тогда соврал, и
Раскольников знал, что он врет.
- Зачем, зачем же нам свое упускать, когда у нас одно из главнейших
средств очутилось - собственные деньги? - горячился Разумихин. - Конечно,
нужно много труда, но мы будем трудиться, вы, Авдотья Романовна, я,
Родион... иные издания дают теперь славный процент! А главная основа
предприятия в том, что будем знать, что' именно надо переводить. Будем и
переводить, и издавать, и учиться, все вместе. Теперь я могу быть полезен,
потому что опыт имею. Вот уже два года скоро по издателям шныряю и всю их
подноготную знаю: не святые горшки лепят, поверьте! И зачем, зачем мимо рта
кусок проносить! Да я сам знаю, и в тайне храню, сочинения два-три таких,
что за одну только мысль перевесть и издать их можно рублей по сту взять за
каждую книгу, а за одну из них я и пятисот рублей за мысль не возьму. И что
вы думаете, сообщи я кому, пожалуй, еще усумнится, такое дубье! А уж насчет
собственно хлопот по делам, типографий, бумаги, продажи, это вы мне
поручите! все закоулки знаю! Помаленьку начнем, до большого дойдем, по
крайней мере прокормиться чем будет, и уж во всяком случае свое вернем.
У Дуни глаза блестели.
- То, что вы говорите, мне очень нравится, Дмитрий Прокофьич, - сказала
она.
- Я тут, конечно, ничего не знаю, - отозвалась Пульхерия Александровна,
- может, оно и хорошо, да опять ведь и бог знает. Ново как-то, неизвестно.
Конечно, нам остаться здесь необходимо, хоть на некоторое время...
Она посмотрела на Родю.
- Как ты думаешь, брат? - сказала Дуня.
- Я думаю, что у него очень хорошая мысль, - ответил он. - О форме,
разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно
издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое
непременно пойдет. А что касается до того, что он умеет повести дело, так в
этом нет и сомнения: дело смыслит... Впрочем, будет еще время вам
сговориться...
- Ура! - закричал Разумихин, - теперь стойте, здесь есть одна квартира,
в этом же доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не
сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот на первый раз
и займите. Часы я вам завтра заложу и принесу деньги, а там все уладится. А
главное, можете все трое вместе жить, и Родя с вами... Да куда ж ты, Родя?
- Как, Родя, ты уж уходишь? - даже с испугом спросила Александровна.
- В такую-то минуту! - крикнул Разумихин.
Дуня смотрела на брата с недоверчивым удивлением. В руках его была
фуражка; он готовился выйти.
- Чтой-то вы точно погребаете меня али навеки прощаетесь, - как-то
странно проговорил он.
Он как будто улыбнулся, но как будто это была и не улыбка.
- А ведь кто знает, может, и последний раз видимся, - прибавил он
нечаянно.
Он было подумал это про себя, но как-то само проговорилось вслух.
- Да что с тобой! - вскрикнула мать.
- Куда идешь ты, Родя? - как-то странно спросила Дуня.
- Так, мне очень надо, - ответил он смутно, как бы колеблясь в том, что
хотел сказать. Но в бледном лице его была какая-то резкая решимость.
- Я хотел сказать... идя сюда... я хотел сказать вам, маменька... и
тебе, Дуня, что нам лучше бы на некоторое время разойтись. Я себя нехорошо
чувствую, я не спокоен... я после приду, сам приду, когда... можно будет. Я
вас помню и люблю... Оставьте меня! Оставьте меня одного! Я так решил, еще
прежде... Я это наверно решил... Что бы со мною ни было, погибну я или нет,
я хочу быть один. Забудьте меня совсем. Это лучше... Не справляйтесь обо
мне. Когда надо, я сам приду или... вас позову. Может быть, все
воскреснет!.. А теперь, когда любите меня, откажитесь... Иначе, я вас
возненавижу, я чувствую... Прощайте!
- Господи! - вскрикнула Пульхерия Александровна.
И мать, и сестра были в страшном испуге; Разумихин тоже.
- Родя, Родя! Помирись с нами, будем по-прежнему! - воскликнула бедная
мать.
Он медленно повернулся к дверям и медленно пошел из комнаты. Дуня
догнала его.
- Брат! Что ты с матерью делаешь! - прошептала она со взглядом,
горевшим от негодования.
Он тяжело посмотрел на нее.
- Ничего, я приду, я буду ходить! - пробормотал он вполголоса, точно не
вполне сознавая, о чем хочет сказать, и вышел из комнаты.
- Бесчувственный, злобный эгоист! - вскрикнула Дуня.
- Он су-ма-сшедший, а не бесчувственный! Он помешанный! Неужели вы
этого не видите? Вы бесчувственная после этого!.. - горячо прошептал
Разумихин над самым ее ухом, крепко стиснув ей руку.
- Я сейчас приду! - крикнул он, обращаясь к помертвевшей Пульхерии
Александровне, и выбежал из комнаты.
Раскольников поджидал его в конце коридора.
- Я так и знал, что ты выбежишь, - сказал он. - Воротись к ним и будь с
ними... Будь и завтра у них... и всегда. Я... может, приду... если можно.
Прощай!
И, не протягивая руки, он пошел от него.
- Да куда ты? Что ты? Да что с тобой? Да разве можно так!.. бормотал
совсем потерявшийся Разумихин.
Раскольников остановился еще раз.
- Раз навсегда: никогда ни о чем меня не спрашивай. Нечего мне тебе
отвечать... Не приходи ко мне. Может, я и приду сюда... Оставь меня, а их...
не оставь. Понимаешь меня?
В коридоре было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели
друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и
пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением,
проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное
как будто прошло между ними... Какая-то идея проскользнула, как будто намек;
что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон... Разумихин
побледнел как мертвец.
- Понимаешь теперь?.. - сказал вдруг Раскольников с болезненно
искривившимся лицом. - Воротись, ступай к ним, - прибавил он вдруг и, быстро
повернувшись, пошел из дому...
Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии
Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся,
что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя придет непременно,
будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо
раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему
доктора хорошего, лучшего, целый консилиум... Одним словом, с этого вечера
Разумихин стал у них сыном и братом.