- к началу -

I

Раскольников приподнялся и сел на диване.
Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных
и горячих утешений, обращенных к матери и сестре, взял их обеих за руки и
минуты две молча всматривался то в ту, то в другую. Мать испугалась его
взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то
же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия
Александровна заплакала.
Авдотья Романовна была бледна; рука ее дрожала в руке брата.
- Ступайте домой... с ним, - проговорил он прерывистым голосом,
указывая на Разумихина, - до завтра; завтра все... Давно вы приехали?
- Вечером, Родя, - отвечала Пульхерия Александровна, - поезд ужасно
опоздал. Но, Родя, я ни за что не уйду теперь от тебя! Я ночую здесь
подле...
- Не мучьте меня! - проговорил он, раздражительно махнув рукой.
- Я останусь при нем! - вскричал Разумихин, - ни на минуту его не
покину, и к черту там всех моих, пусть на стены лезут! Там у меня дядя
президентом.
- Чем, чем я возблагодарю вас! - начала было Пульхерия Александровна,
снова сжимая руки Разумихина, но Раскольников опять прервал ее:
- Я не могу, не могу, - раздражительно повторял он, - не мучьте!
Довольно, уйдите... Не могу!..
- Пойдемте, маменька, хоть из комнаты выйдем на минуту, - шепнула
испуганная Дуня, - мы его убиваем, это видно.
- Да неужели ж я и не погляжу на него, после трех-то лет! - заплакала
Пульхерия Александровна.
- Постойте! - остановил он их снова, - вы все перебиваете, а у меня
мысли мешаются... Видели Лужина?
- Нет, Родя, но он уже знает о нашем приезде. Мы слышали, Родя, что
Петр Петрович был так добр, навестил тебя сегодня, - с некоторою робостию
прибавила Пульхерия Александровна.
- Да... был так добр... Дуня, я давеча Лужину сказал, что его с
лестницы спущу, и прогнал его к черту...
- Родя, что ты! Ты, верно... ты не хочешь сказать, - начала было в
испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.
Авдотья Романовна пристально вглядывалась в брата и ждала дальше. Обе
уже были предуведомлены о ссоре Настасьей, насколько та могла понять и
передать, и исстрадались в недоумении и ожидании.
- Дуня, - с усилием продолжал Раскольников, - я этого брака не желаю, а
потому ты и должна, завтра же, при первом слове, Лужину отказать, чтоб и
духу его не пахло.
- Боже мой! - вскричала Пульхерия Александровна.
- Брат, подумай, что ты говоришь! - вспыльчиво начала было Авдотья
Романовна, но тотчас же удержалась. - Ты, может быть, теперь не в состоянии,
ты устал, - кротко сказала она.
- В бреду? Нет... Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не
принимаю. И потому, к завтраму, напиши письмо... с отказом... Утром дай мне
прочесть, и конец!
- Я этого не могу сделать! - вскричала обиженная девушка. - По какому
праву...
- Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра... Разве ты не
видишь... - перепугалась мать, бросаясь к Дуне. - Ах, уйдемте уж лучше!
- Бредит! - закричал хмельной Разумихин, - а то как бы он смел! Завтра
вся эта дурь выскочит... А сегодня он действительно его выгнал. Это так и
было. Ну, а тот рассердился... Ораторствовал здесь, знания свои выставлял,
да и ушел, хвост поджав...
- Так это правда? - вскричала Пульхерия Александровна.
- До завтра, брат, - с состраданием сказала Дуня, - пойдемте,
маменька... Прощай, Родя!
- Слышишь, сестра, - повторил он вслед, собрав последние усилия, - я не
в бреду; этот брак - подлость. Пусть я подлец, а ты не должна... один
кто-нибудь... а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не буду.
Или я, или Лужин! Ступайте...
- Да ты с ума сошел! Деспот! - заревел Разумихин, но Раскольников уже
не отвечал, а может быть, и не в силах был отвечать. Он лег на диван и
отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно
поглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул
под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.
- Я ни за что не могу уйти! - шептала она Разумихину, чуть не в
отчаянии, - я останусь здесь, где-нибудь... проводите Дуню.
- И все дело испортите! - тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, -
выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, - продолжал он
полушепотом, уж на лестнице, - что давеча нас, меня и доктора, чуть не
прибил! Понимаете вы это? Самого доктора! И тот уступил, чтобы не
раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И
теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает
над собой...
- Ах, что вы говорите!
- Да и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной! Подумайте,
где вы стоите! Ведь этот подлец, Петр Петрович, не мог разве лучше вам
квартиру... А впрочем, знаете, я немного пьян и потому... обругал; не
обращайте...
- Но я пойду к здешней хозяйке, - настаивала Пульхерия Александровна, -
я умолю ее, чтоб она дала мне и Дуне угол на эту ночь. Я не могу оставить
его так, не могу!
Говоря это, они стояли на лестнице, на площадке, перед самою хозяйкиною
дверью. Настасья светила им с нижней ступеньки. Разумихин был в
необыкновенном возбуждении. Еще полчаса тому, провожая домой Раскольникова,
он был хоть и излишне болтлив, что и сознавал, но совершенно бодр и почти
свеж, несмотря на ужасное количество выпитого в этот вечер вина. Теперь же
состояние его походило на какой-то даже восторг, и в то же время как будто
все выпитое вино вновь, разом и с удвоенною силой, бросилось ему в голову.
Он стоял с обеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и
представляя им резоны с изумительною откровенностью, и, вероятно для
большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в
тисках, сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью
Романовну, нисколько этим не стесняясь. От боли они иногда вырывали свои
руки из его огромной и костлявой ручищи, но он не только не замечал, в чем
дело, но еще крепче притягивал их к себе. Если б они велели ему сейчас, для
своей услуги, броситься с лестницы вниз головой, то он тотчас же бы это
исполнил, не рассуждая и не сомневаясь. Пульхерия Александровна, вся
встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек
очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в то же
время он был для нее провидение, то и не хотела замечать всех этих
эксцентрических подробностей. Но, несмотря на ту же тревогу, Авдотья
Романовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже с
испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата, и
только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом
странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него и утащить за
собою свою мать. Она понимала тоже, что, пожалуй, им и убежать-то от него
теперь уж нельзя. Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась:
Разумихин имел свойство мигом весь высказываться, в каком бы он ни был
настроении, так что все очень скоро узнавали, с кем имеют дело.
- Невозможно к хозяйке, и вздор ужаснейший! - вскричал он, убеждая
Пульхерию Александровну. - Хоть вы и мать, а если останетесь, то доведете
его до бешенства, и тогда черт знает что будет! Слушайте, вот что я сделаю:
теперь у него Настасья посидит, а я вас обеих отведу к вам, потому что вам
одним нельзя по улицам; у нас в Петербурге на этот счет... Ну, наплевать!..
Потом от вас тотчас же бегу сюда и через четверть часа, мое честнейшее
слово, принесу вам донесение: каков он? спит или нет? и все прочее. Потом,
слушайте! Потом от вас мигом к себе, - там у меня гости, все пьяные, - беру
Зосимова - это доктор, который его лечит, он теперь у меня сидит, не пьян;
этот не пьян, этот никогда не пьян! Тащу его к Родьке и потом тотчас к вам,
значит, в час вы получите о нем два известия, - и от доктора, понимаете, от
самого доктора; это уж не то что от меня! Коль худо, клянусь, я вас сам сюда
приведу, а хорошо, так и ложитесь спать. А я всю ночь здесь ночую, в сенях,
он и не услышит, а Зосимову велю ночевать у хозяйки, чтобы был под рукой. Ну
что для него теперь лучше, вы или доктор? Ведь доктор полезнее, полезнее.
Ну, так и идите домой! А к хозяйке невозможно; мне возможно, а вам
невозможно: не пустит, потому... потому что она дура. Она меня приревнует к
Авдотье Романовне, хотите знать, да и к вам тоже... А уж к Авдотье Романовне
непременно. Это совершенно, совершенно неожиданный характер! Впрочем, я тоже
дурак... Наплевать! Пойдемте! Верите вы мне? Ну, верите вы мне или нет?
- Пойдемте, маменька, - сказала Авдотья Романовна, - он верно так
сделает, как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда, что доктор
согласиться здесь ночевать, так чего же лучше?
- Вот вы... вы... меня понимаете, потому что вы - ангел! - в восторге
вскричал Разумихин. - Идем! Настасья! Мигом наверх и сиди там при нем, с
огнем; я через четверть часа приду...
Пульхерия Александровна хоть и не убедилась совершенно, но и не
сопротивлялась более. Разумихин принял их обеих под руки и потащил с
лестницы. Впрочем, он ее беспокоил: "хоть и расторопный, и добрый, да в
состоянии ли исполнить, что обещает? В таком ведь он виде!.."
- А, понимаю, вы думаете, что я в таком виде! - перебил ее мысли
Разумихин, угадав их и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так
что обе дамы едва могли за ним следовать, чего, впрочем, он не замечал. -
Вздор! то есть... я пьян, как олух, но не в том дело; я пьян не от вина. А
это, как я вас увидал, мне в голову и ударило... Да наплевать на меня! Не
обращайте внимания: я вру; я вас недостоин... Я вас в высшей степени
недостоин!.. А как отведу вас, мигом, здесь же в канаве, вылью себе на
голову два ушата воды, и готов... Если бы вы только знали, как я вас обеих
люблю!.. Не смейтесь и не сердитесь!.. На всех сердитесь, а на меня не
сердитесь! Я его друг, а стало быть, и ваш друг. Я так хочу... Я это
предчувствовал... прошлого года, одно мгновение такое было... Впрочем, вовсе
не предчувствовал, потому что вы как с неба упали. А я, пожалуй, и всю ночь
не буду спать... Этот Зосимов давеча боялся, чтоб он не сошел с ума... Вот
отчего его раздражать не надо...
- Что вы говорите! - вскричала мать.
- Неужели сам доктор так говорил? - спросила Авдотья Романовна,
испугавшись.
- Говорил, но это не то, совсем не то. Он и лекарство такое дал,
порошок, я видел, а вы тут приехали... Эх!.. Вам бы завтра лучше приехать!
Это хорошо, что мы ушли. А через час вам обо всем сам Зосимов отрапортует.
Вот тот так не пьян! И я буду не пьян... А отчего я так нахлестался? А
оттого, что в спор ввели, проклятые! Заклятье ведь дал не спорить!.. Такую
чушь городят! Чуть не подрался! Я там дядю оставил, председателем... Ну,
верите ли: полной безличности требуют и в этом самый смак находят! Как бы
только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у
них самым высочайшим прогрессом и считается. И хоть бы врали-то они
по-своему, а то...
- Послушайте, - робко перебила Пульхерия Александровна, но это только
поддало жару.
- Да вы что думаете? - кричал Разумихин, еще более возвышая голос, - вы
думаете, я за то, что они врут? Вздор! Я люблю, когда врут! Вранье есть
единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь - до
правды дойдешь! Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не
добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать,
а это почетно в своем роде; ну, а мы и соврать-то своим умом не умеем! Ты
мне ври, да ври по-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по-своему - ведь
это почти лучше, чем правда по одному по-чужому; в первом случае ты человек,
а во втором ты только что птица! Правда не уйдет, а жизнь-то заколотить
можно; примеры были. Ну, что мы теперь? Все-то мы, все без исключения, по
части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма,
рассудка, опыта и всего, всего, всего, всего, всего еще в первом
предуготовительном классе гимназии сидим! Понравилось чужим умом
пробавляться - въелись! Так ли? Так ли я говорю? - кричал Разумихин,
потрясая и сжимая руки обеих дам, - так ли?
- О боже мой, я не знаю, - проговорила бедная Пульхерия Александровна.
- Так, так... хоть я и не во всем с вами согласна, - серьезно прибавила
Авдотья Романовна и тут же вскрикнула, до того больно на этот раз стиснул он
ей руку.
- Так? Вы говорите, так? Ну так после этого вы... вы... - закричал он в
восторге, - вы источник доброты, чистоты, разума и... совершенства! Дайте
вашу руку, дайте... вы тоже дайте вашу, я хочу поцеловать ваши руки здесь,
сейчас, на коленах!
И он стал на колени середи тротуара, к счастью, на этот раз пустынного.
- Перестаньте, прошу вас, что вы делаете? - вскричала встревоженная до
крайности Пульхерия Александровна.
- Встаньте, встаньте! - смеялась и тревожилась тоже Дуня.
- Ни за что, прежде чем не дадите рук! Вот так, и довольно, и встал, и
пойдемте! Я несчастный олух, я вас недостоин, и пьян, и стыжусь... Любить я
вас недостоин, но преклоняться пред вами - это обязанность каждого, если
только он не совершенный скот! Я и преклонился... Вот и ваши нумера, и уж
тем одним прав Родион, что давеча вашего Петра Петровича выгнал! Как он смел
вас в такие нумера поместить? Это скандал! Знаете ли, кого сюда пускают? А
ведь вы невеста! Вы невеста, да? Ну так я вам скажу, что ваш жених подлец
после этого!
- Послушайте, господин Разумихин, вы забылись... - начала было
Пульхерия Александровна.
- Да, да, вы правы, я забылся, стыжусь! - спохватился Разумихин, -
но... но... вы не можете на меня сердиться за то, что я так говорю! Потому я
искренно говорю, а не оттого, что... гм! это было бы подло; одним словом, не
оттого, что я в вас... гм!.. ну, так и быть не надо, не скажу отчего, не
смею!.. А мы все давеча поняли, как он вошел, что этот человек не нашего
общества. Не потому, что он вошел завитой у парикмахера, не потому, что он
свой ум спешил выставлять, а потому что он соглядатай и спекулянт; потому
что он жид и фигляр, и это видно. Вы думаете, он умен? Нет, он дурак, дурак!
Ну, пара ли он вам? О боже мой! Видите, барыни, - остановился он вдруг, уже
поднимаясь на лестницу в нумера, - хоть они у меня там все пьяные, но зато
все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же
наконец и до правды, потому что на благородной дороге стоим, а Петр
Петрович... не на благородной дороге стоит. Я хотя их сейчас и ругал
ругательски, но я ведь их всех уважаю; даже Заметова хоть не уважаю, так
люблю, потому - щенок! Даже этого скота Зосимова, потому - честен и дело
знает... Но довольно, все сказано и прощено. Прощено? Так ли? Ну, пойдемте.
Знаю я этот коридор, бывал; вот тут, в третьем нумере, был скандал... Ну,
где вы здесь? Который нумер? Восьмой? Ну, так на ночь запритесь, никого не
пускайте. Через четверть часа ворочусь с известием, а потом еще через
полчаса с Зосимовым, увидите! Прощайте, бегу!
- Боже мой, Дунечка, что это будет? - сказала Пульхерия Александровна,
тревожно и пугливо обращаясь к дочери.
- Успокойтесь, маменька, - отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и
мантильку, - нам сам бог послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то
попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал для
брата...
- Ах, Дунечка, бог его знает, придет ли! И как я могла решиться
оставить Родю!.. И совсем, совсем не так воображала его найти! Как он был
суров, точно он нам не рад...
Слезы показались на глазах ее.
- Нет, это не так, маменька. Вы не вгляделись, вы все плакали. Он очень
расстроен от большой болезни - вот всему и причина.
- Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил с
тобою, Дуня! - сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы
прочитать всю ее мысль, и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и
защищает Родю, а стало быть, простила его. - Я уверена, что он завтра
одумается, - прибавила она, выпытывая до конца.
- А я так уверена, что он и завтра будет то же говорить... об этом, -
отрезала Авдотья Романовна, и, уж конечно, это была загвоздка, потому что
тут был пункт, о котором Пульхерия Александровна слишком боялась теперь
заговаривать. Дуня подошла и поцеловала мать. Та крепко молча обняла ее.
Затем села в тревожном ожидании возвращения Разумихина и робко стала следить
за дочерью, которая, скрестив руки, и тоже в ожидании, стала ходить взад и
вперед по комнате, раздумывая про себя. Такая ходьба из угла в угол, в
раздумье, была обыкновенною привычкой Авдотьи Романовны, и мать всегда
как-то боялась нарушать в такое время ее задумчивость.
Разумихин, разумеется, был смешон с своею внезапною, спьяну
загоревшеюся страстью к Авдотье Романовне; но, посмотрев на Авдотью
Романовну, особенно теперь, когда она ходила, скрестив руки, по комнате,
грустная и задумчивая, может быть, многие извинили бы его, не говоря уже об
эксцентрическом его состоянии. Авдотья Романовна была замечательно хороша
собою - высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, - что
высказывалось во всяком жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у ее
движений мягкости и грациозности. Лицом она была похожа на брата, но ее даже
можно было назвать красавицей. Волосы у нее были темно-русые, немного
светлей, чем у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время
иногда, минутами, необыкновенно добрые. Она была бледна, но не болезненно
бледна; лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у ней был немного мал,
нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с
подбородком, - единственная неправильность в этом прекрасном лице, но
придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто
надменность. Выражение лица ее всегда было более серьезное, чем веселое,
вдумчивое; зато как же шла улыбка к этому лицу, как же шел к ней смех,
веселый, молодой, беззаветный! Понятно, что горячий, откровенный,
простоватый, честный, сильный как богатырь и пьяный Разумихин, никогда не
видавший ничего подобного, с первого взгляда потерял голову. К тому же
случай, как нарочно, в первый раз показал ему Дуню в прекрасный момент любви
и радости свидания с братом. Он видел потом, как дрогнула у ней в
негодовании нижняя губка в ответ на дерзкие и неблагодарно-жестокие
приказания брата, - и не мог устоять.
Он, впрочем, правду сказал, когда проврался давеча спьяну на лестнице,
что эксцентрическая хозяйка Раскольникова, Прасковья Павловна, приревнует
его не только к Авдотье Романовне, но, пожалуй, и к самой Пульхерии
Александровне. Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок
три года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому
же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с
женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый
жар сердца до старости. Скажем в скобках, что сохранить все это есть
единственное средство не потерять красоты своей даже с старости. Волосы ее
уже начинали седеть и редеть, маленькие лучистые морщинки уже давно
появились около глаз, щеки впали и высохли от заботы и горя, и все-таки это
лицо было прекрасно. Это был портрет Дунечкинова лица, только двадцать лет
спустя, да кроме еще выражения нижней губки, которая у ней не выдавалась
вперед. Пульхерия Александровна была чувствительна, впрочем не до
приторности, робка и уступчива, но до известной черты: она многое могла
уступить, на многое могла согласиться, даже из того, что противоречило ее
убеждению, но всегда была такая черта честности, правил и крайних убеждений,
за которую никакие обстоятельства не могли заставить ее переступить.
Ровно через двадцать минут по уходе Разумихина раздались два негромкие,
но поспешные удара в дверь; он воротился.
- Не войду, некогда! - заторопился он, когда отворили дверь, - спит во
всю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десять проспал. У
него Настасья; велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вам
отрапортует, а затем и вы на боковую; изморились, я вижу, донельзя.
И он пустился от них по коридору.
- Какой расторопный и... преданный молодой человек! - воскликнула
чрезвычайно обрадованная Пульхерия Александровна.
- Кажется, славная личность! - с некоторым жаром ответила Авдотья
Романовна, начиная опять ходить взад и вперед по комнате.
Почти через час раздались шаги в коридоре и другой стук в дверь. Обе
женщины ждали, на этот раз вполне веруя обещанию Разумихина; и
действительно, он успел притащить Зосимова. Зосимов тотчас же согласился
бросить пир и идти посмотреть на Раскольникова, но к дамам пошел нехотя и с
большою недоверчивостью, не доверяя пьяному Разумихину. Но самолюбие его
было тотчас же успокоено и даже польщено: он понял, что его действительно
ждали, как оракула. Он просидел ровно десять минут и совершенно успел
убедить и успокоить Пульхерию Александровну. Говорил он с необыкновенным
участием, но сдержанно и как-то усиленно серьезно, совершенно как
двадцатисемилетний доктор на важной консультации, и ни единым словом не
уклонился от предмета и не обнаружил ни малейшего желания войти в более
личные и частные отношения с обеими дамами. Заметив еще при входе, как
ослепительно хороша собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался даже не
примечать ее вовсе, во все время визита, и обращался единственно к Пульхерии
Александровне. Все это доставляло ему чрезвычайное внутреннее
удовлетворение. Собственно о больном он выразился, что находит его в
настоящую минуту в весьма удовлетворительном состоянии. По наблюдениям же
его, болезнь пациента, кроме дурной материальной обстановки последних
месяцев жизни, имеет еще некоторые нравственные причины, "есть, так сказать,
продукт многих сложных нравственных и материальных влияний, тревог,
опасений, забот, некоторых идей... и прочего". Заметив вскользь, что Авдотья
Романовна стала особенно внимательно вслушиваться, Зосимов несколько более
распространился на эту тему. На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии
Александровны насчет "будто бы некоторых подозрений в помешательстве" он
отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком
преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль,
что-то обличающее мономанию, - так как он, Зосимов, особенно следит теперь
за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, - но ведь надо же
вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду, и... и, конечно,
приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, "если только
можно будет избегнуть новых особенных потрясений", - прибавил он
значительно. Затем встал, солидно и радушно откланялся, сопровождаемый
благословениями, горячею благодарностию, мольбами и даже протянувшеюся к
нему для пожатия, без его искания, ручкой Авдотьи Романовны, и вышел
чрезвычайно довольный своим посещением и еще более самим собою.
- А говорить будем завтра; ложитесь, сейчас, непременно! - скрепил
Разумихин, уходя с Зосимовым. - Завтра, как можно раньше, я у вас с
рапортом.
- Однако, какая восхитительная девочка эта Авдотья Романовна! - заметил
Зосимов, чуть не облизываясь, когда оба вышли на улицу.
- Восхитительная? Ты сказал восхитительная! - заревел Разумихин и вдруг
бросился на Зосимова и схватил его за горло. - Если ты когда-нибудь
осмелишься... Понимаешь? Понимаешь? - кричал он, потрясая его за воротник и
прижав к стене, - слышал?
- Да пусти, пьяный черт! - отбивался Зосимов и потом, когда уже тот его
выпустил, посмотрел на него пристально и вдруг покатился со смеху. Разумихин
стоя перед ним, опустив руки, в мрачном и серьезном раздумье.
- Разумеется, я осел, - проговорил он, мрачный как туча, - но ведь... и
ты тоже.
- Ну нет, брат, совсем не тоже. Я о глупостях не мечтаю.
Они пошли молча, и, только подходя к квартире Раскольникова, Разумихин,
сильно озабоченный, прервал молчание.
- Слушай, - сказал он Зосимову, - ты малый славный, но ты, кроме всех
твоих скверных качеств, еще и потаскун, это я знаю, да еще из грязных. Ты
нервная, слабая дрянь, ты блажной, ты зажирел и ни в чем себе отказать не
можешь, - а это уж я называю грязью, потому что прямо доводит до грязи. Ты
до того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее понимаю, как ты можешь
быть при всем этом хорошим и даже самоотверженным лекарем. На перине спит
(доктор-то!), а по ночам встает для больного! Года через три ты уж не будешь
вставать для больного... Ну да, черт, не в том дело, а вот в чем: ты сегодня
в хозяйкиной квартире ночуешь (насилу уговорил ее!), а я в кухне: вот вам
случай познакомиться покороче! Не то, что ты думаешь! Тут, брат, и тени
этого нет...
- Да я вовсе и не думаю.
- Тут, брат, стыдливость, молчаливость, застенчивость, целомудрие
ожесточенное, и при всем этом - вздохи, и тает как воск, так и тает! Избавь
ты меня от нее, ради всех чертей в мире! Преавенантненькая!.. Заслужу,
головой заслужу!
Зосимов захохотал пуще прежнего.
- Ишь тебя разобрало! Да зачем мне ее?
- Уверяю, заботы немного, только говори бурду какую хочешь, только
подле сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь.
Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу
маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: "Зальюсь слезьми
горючими..." Она настоящие любит, - ну, с песенки и началось; а ведь ты на
фортепианах-то виртуоз, метр, Рубинштейн... Уверяю, не раскаешься!
- Да что ты ей обещаний каких надавал, что ли? Подписку по форме?
Жениться обещал, может быть...
- Ничего, ничего, ровно ничего этого нет! Да она и не такая совсем; к
ней было Чебаров...
- Ну, так брось ее!
- Да нельзя так бросить!
- Да почему же нельзя?
- Ну да, как-то так нельзя, да и только! Тут, брат, втягивающее начало
есть.
- Так зачем же ты ее завлекал?
- Да я вовсе не завлекал, я, может, даже сам завлечен, по глупости
моей, а ей решительно все равно будет, ты или я, только бы подле кто-нибудь
сидел и вздыхал. Тут, брат... Не могу я это тебе выразить, тут, - ну вот ты
математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю... ну, начни
проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей
решительно все равно будет: она будет на тебя смотреть и вздыхать, и так
целый год сряду. Я ей, между прочим, очень долго, дня два сряду, про
прусскую палату господ говорил (потому что о чем же с ней говорить?), -
только вздыхала да прела! О любви только не заговаривай, - застенчива до
судорог, - но и вид показывай, что отойти не можешь, - ну, и довольно.
Комфортно ужасно; совершенно как дома, - читай, сиди, лежи, пиши...
Поцеловать даже можно, с осторожностью...
- Да на что мне она?
- Эх, не могу я тебе разъяснить никак! Видишь: вы оба совершенно друг к
другу подходите! Я и прежде о тебе думал... Ведь ты кончишь же этим! Так не
все ли тебе равно - раньше иль позже? Тут, брат, этакое перинное начало
лежит, - эх! да и не одно перинное! Тут втягивает; тут конец свету, якорь,
тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов,
жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек,
натопленных лежанок, - ну, вот точно ты умер, а в то же время и жив, обе
выгоды разом! Ну, брат, черт, заврался, пора спать! Слушай: я ночью иногда
просыпаюсь, ну, и схожу к нему посмотреть. Только ничего, вздор, все хорошо.
Не тревожься и ты особенно, а если хочешь, сходи тоже разик. Но чуть что
приметишь, бред например, али жар, али что, тотчас же разбуди меня. Впрочем,
быть не может...