- к началу -

Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого
общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к
людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась
какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной
тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему
вздохнуть в другом мире, хоть бы в каком бы то ни было, и, несмотря на всю
грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Хозяин заведения был в другой комнате, но часто входил в главную,
спускаясь в нее откуда-то по ступенькам, причем прежде всего выказывались
его щегольские смазные сапоги с большими красными отворотами. Он был в
поддевке и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а все
лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок. За застойкой
находился мальчишка лет четырнадцати, и был другой мальчишка моложе, который
подавал, если что спрашивали. Стояли крошеные огурцы, черные сухари и
резанная кусочками рыба; все это очень дурно пахло. Было душно, так что было
даже нестерпимо сидеть, и все до того было пропитано винным запахом, что,
кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.
Бывают иные встречи, совершенно даже с незнакомыми нам людьми, которыми
мы начинаем интересоваться с первого взгляда, как-то вдруг, внезапно, прежде
чем скажем слово. Такое точно впечатление произвел на Раскольникова тот
гость, который сидел поодаль и походил на отставного чиновника. Молодой
человек несколько раз припоминал потом это первое впечатление и даже
приписывал его предчувствию. Он беспрерывно взглядывал на чиновника,
конечно, и потому еще, что и сам тот упорно смотрел на него, и видно было,
что тому очень хотелось начать разговор. На остальных же, бывших в
распивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже
со скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерного
пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми
нечего ему говорить. Это был человек лет уже за пятьдесят, среднего роста и
плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянного
пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых
сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки. Но что-то
было в нем очень странное; во взгляде его светилась как будто даже
восторженность, - пожалуй, был и смысл и ум, - но в то же время мелькало как
будто и безумие. Одет он был в старый, совершенно оборванный черный фрак, с
осыпавшимися пуговицами. Одна только еще держалась кое-как, и на нее-то он и
застегивался, видимо желая не удаляться приличий. Из-под нанкового жилета
торчала манишка, вся скомканная, запачканная и залитая. Лицо было выбрито,
по-чиновничьи, но давно уже, так что уже густо начала выступать сизая
щетина. Да и в ухватках его действительно было что-то солидно-чиновничье. Но
он был в беспокойстве, ерошил волосы и подпирал иногда, в тоске, обеими
руками голову, положа продранные локти на залитый и липкий стол. Наконец он
прямо посмотрел на Раскольникова и громко и твердо проговорил:
- А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором
приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в
вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал
образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме того, состою
титулярным советником. Мармеладов - такая фамилия; титулярный советник.
Осмелюсь узнать, служить изволили?
- Нет, учусь... - отвечал молодой человек, отчасти удивленный и
особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к
нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было
сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему слове
вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко
всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его
личности.
- Студент, стало быть, или бывший студент! - вскричал чиновник, - так я
и думал! Опыт, милостивый государь, неоднократный опыт! - и в знак похвальбы
он приложил палец ко лбу. - Были студентом или происходили ученую часть! А
позвольте... - Он привстал, покачнулся, захватил свою посудинку, стаканчик,
и подсел к молодому человеку, несколько от него наискось. Он был хмелен, но
говорил речисто и бойко, изредка только местами сбиваясь немного и затягивая
речь. С какою-то даже жадностию накинулся он на Раскольникова, точно целый
месяц тоже ни с кем не говорил.
- Милостивый государь, - начал он почти с торжественностию, - бедность
не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче.
Но нищета, милостивый государь, нищета - порок-с. В бедности вы еще
сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто.
За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании
человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я
первый сам готов оскорблять себя. И отсюда питейное! Милостивый государь,
месяц назад тому супругу мою избил господин Лебезятников, а супруга моя не
то что я! Понимаете-с? Позвольте еще вас спросить, так, хотя бы в виде
простого любопытства: изволили вы ночевать на Неве, на сенных барках?
- Нет, не случалось, - отвечал Раскольников. - Это что такое?
- Ну-с, а я оттуда, и уже пятую ночь-с...
Он налил стаканчик, выпил и задумался. Действительно, на его платье и
даже в волосах кое-где виднелись прилипшие былинки сена. Очень вероятно
было, что он пять дней не раздевался и не умывался. Особенно руки были
грязны, жирные, красные, с черными ногтями.
Его разговор, казалось, возбудил общее, хотя и ленивое внимание.
Мальчишки за стойкой стали хихикать. Хозяин, кажется, нарочно сошел из
верхней комнаты, чтобы послушать "забавника", и сел поодаль, лениво, но
важно позевывая. Очевидно, Мармеладов был здесь давно известен. Да и
наклонность к витиеватой речи приобрел, вероятно, вследствие привычки к
частым кабачным разговорам с различными незнакомцами. Эта привычка
обращается у иных пьющих в потребность, и преимущественно у тех из них, с
которыми дома обходятся строго и которыми помыкают. Оттого-то в пьющей
компании они и стараются всегда как будто выхлопотать себе оправдание, а
если можно, то даже и уважение.
- Забавник! - громко проговорил хозяин. - А для ча не работаешь, для ча
не служите, коли чиновник?
- Для чего я не служу, милостивый государь, - подхватил Мармеладов,
исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос,
- для чего не служу? А разве сердце у меня не болит о том, что я пресмыкаюсь
втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу мою
собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте,
молодой человек, случалось вам... гм... ну хоть испрашивать денег взаймы
безнадежно?
- Случалось... то есть как безнадежно?
- То есть безнадежно вполне-с, заранее зная, что из сего ничего не
выйдет. Вот вы знаете, например, заранее и досконально, что сей человек, сей
благонамереннейший и наиполезнейший гражданин, ни за что вам денег не даст,
ибо зачем, спрошу я, он даст? Ведь он знает же, что я не отдам. Из
сострадания? Но господин Лебезятников, следящий за новыми мыслями, объяснял
намедни, что сострадание в наше время даже наукой воспрещено и что так уже
делается в Англии, где политическая экономия. Зачем же, спрошу я, он даст? И
вот, зная вперед, что не даст, вы все-таки отправляетесь в путь и...
- Для чего же ходить? - прибавил Раскольников.
- А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы
всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время,
когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти! Когда единородна дочь моя в
первый раз по желтому билету пошла, и я тоже тогда пошел... (ибо дочь моя по
желтому билету живет-с...) - прибавил он в скобках, с некоторым
беспокойством смотря на молодого человека. - Ничего, милостивый государь,
ничего! - поспешил он тотчас же, и по-видимому спокойно, заявить, когда
фыркнули оба мальчишки за стойкой и улыбнулся сам хозяин. - Ничего-с! Сим
покиванием глав не смущаюсь, ибо уже всем все известно и все тайное
становиться явным; и не с презрением, а со смирением к сему отношусь. Пусть!
пусть! "Се человек!" Позвольте, молодой человек: можете ли вы... Но нет,
изъяснить сильнее и изобразительнее: не можете ли вы, а осмелитесь ли вы,
взирая в сей час на меня, сказать утвердительно, что я не свинья?
Молодой человек не отвечал ни слова.
- Ну-с, - продолжал оратор, солидно и даже с усиленным на этот раз
достоинством переждав опять последовавшее в комнате хихикание. - Ну-с, я
пусть свинья, а она дама! Я звериный образ имею, а Катерина Ивановна,
супруга моя, - особа образованная и урожденная штаб-офицерская дочь. Пусть,
пусть я подлец, она же и сердца высокого, и чувств, облагороженных
воспитанием, исполнена. А между тем... о, если б она пожалела меня!
Милостивый государь, милостивый государь, ведь надобно же, чтоб у всякого
человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели! А Катерина
Ивановна дама хотя и великодушная, но несправедливая... И хотя я и сам
понимаю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их не иначе как от
жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой
человек, - подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье),
но, боже, что если б она хотя один раз... Но нет! нет! все сие втуне, и
нечего говорить! нечего говорить!.. ибо и не один раз уже бывало желаемое, и
не один уже раз жалели меня, но... такова уже черта моя, а я прирожденный
скот!
- Еще бы! - заметил, зевая, хозяин.
Мармеладов решительно стукнул кулаком по столу.
- Такова уж черта моя! Знаете ли, знаете ли вы, государь мой, что я
даже чулки ее пропил? Не башмаки-с, ибо это хотя сколько-нибудь походило бы
на порядок вещей, а чулки, чулки ее пропил-с! Косыночку ее из козьего пуха
тоже пропил, дареную, прежнюю, ее собственную, не мою; а живем мы в холодном
угле, и она в эту зиму простудилась и кашлять пошла, уже кровью. Детей же
маленьких у нас трое, и Катерина Ивановна в работе с утра до ночи скребет и
моет и детей обмывает, ибо к чистоте с измалетства привыкла, а с грудью
слабою и к чахотке наклонною, и я это чувствую. Разве я не чувствую? И чем
более пью, тем более и чувствую. Для того и пью, что в питии сем сострадания
и чувства ищу. Не веселья, а единой скорби ищу... Пью, ибо сугубо страдать
хочу! - И он, как бы в отчаянии, склонил на стол голову.
- Молодой человек, - продолжал он, восклоняясь опять, - в лице вашем я
читаю как бы некую скорбь. Как вошли, и прочел ее, а потому тотчас же и
обратился к вам. Ибо, сообщая вам историю жизни моей, не на позорище себя
выставлять хочу перед сими празднолюбцами, которым и без того все известно,
а чувствительного и образованного человека ищу. Знайте же, что супруга моя в
благородном губернском дворянском институте воспитывалась и при выпуске с
шалью танцевала при губернаторе и при прочих лицах, за что золотую медаль и
похвальный лист получила. Медаль... ну медаль-то продали... уж давно...
гм... похвальный лист до сих пор у них в сундуке лежит, и еще недавно его
хозяйке показывала. И хотя с хозяйкой у ней наибеспрерывнейшие раздоры, но
хоть перед кем-нибудь погордиться захотелось и сообщить о счастливых
минувших днях. И я не осуждаю, не осуждаю, ибо сие последнее у ней и
осталось в воспоминаниях ее, а прочее все пошло прахом! Да, да; дама
горячая, гордая и непреклонная. Пол сама моет и на черном хлебе сидит, а
неуважения к себе не допустит. Оттого и господину Лебезятникову грубость его
не захотела спустить, и когда прибил ее за то господин Лебезятников, то не
столько от побоев, сколько от чувства в постель слегла. Вдовой уже взял ее,
с троими детьми, мал мала меньше. Вышла замуж за первого мужа, за офицера
пехотного, по любви, и с ним бежала из дому родительского. Мужа любила
чрезмерно, но в картишки пустился, под суд попал, с тем и помер. Бивал он ее
под конец; а она хоть и не спускала ему, о чем мне доподлинно и по
документам известно, но до сих пор вспоминает его со слезами и меня им
корит, и я рад, я рад, ибо хотя в воображениях своих зрит себя когда-то
счастливой. И осталась она после него с тремя малолетними детьми в уезде
далеком и зверском, где и я тогда находился, и осталась в такой нищете
безнадежной что я хотя и много видал приключений различных, но даже и
описать не в состоянии. Родные же все отказались. Да и горда была, чересчур
горда... И тогда-то милостивый государь, тогда я, тоже вдовец, и от первой
жены четырнадцатилетнюю дочь имея, руку свою предложил, ибо не мог смотреть
на такое страдание. Можете судить потому, до какой степени ее бедствия
доходили, что она, образованная и воспитанная и фамилии известной, за меня
согласилась пойти! Но пошла! Плача и рыдая и руки ломая - пошла! Ибо некуда
было идти. Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит,
когда уже некуда больше идти? Нет! Этого вы еще не понимаете... И целый год
я обязанность свою исполнял благочестиво и свято и не касался сего (он ткнул
пальцем на полуштоф), ибо чувство имею. Но и сим не мог угодить; а тут места
лишился, и тоже не по вине, а по изменению в штатах, и тогда прикоснулся!..
Полтора года уже будет назад, как очутились мы наконец, после странствий и
многочисленных бедствий, в сей великолепной и украшенной многочисленными
памятниками столице. И здесь я место достал... Достал и опять потерял.
Понимаете-с? Тут уже по собственной вине потерял, ибо черта моя наступила...
Проживаем же теперь в угле, у хозяйки Амалии Федоровны Липпевехзель, а чем
живем и чем платим, не ведаю. Живут же там многие и кроме нас... Содом-с,
безобразнейший... гм... да... А тем временем возросла и дочка моя, от
первого брака, и что только вытерпела она, дочка моя, от мачехи своей,
возрастая, о том я умалчиваю. Ибо хотя Катерина Ивановна и преисполнена
великодушных чувств, но дама горячая и раздраженная, и оборвет... Да-с! Ну
да нечего вспоминать о том! Воспитания, как и представить можете, Соня не
получила. Пробовал я с ней, года четыре тому, географию и всемирную историю
проходить; но как я сам в познании сем был некрепок, да и приличных к тому
руководств не имелось, ибо какие имевшиеся книжки... гм!.. ну, их уже теперь
и нет, этих книжек, то тем и кончилось все обучение. На Кире Персидском
остановились. Потом, уже достигнув зрелого возраста, прочла она несколько
книг содержания романического, да недавно еще, через посредство господина
Лебезятникова, одну книжку - "Физиологию" Льюиса, изволите знать-с? - с
большим интересом прочла и даже нам отрывочно вслух сообщала: вот и все ее
просвещение. Теперь же обращусь к вам, милостивый государь мой, сам от себя
с вопросом приватным: много ли может, повашему, бедная, но честная девица
честным трудом заработать?.. Пятнадцать копеек в день, сударь, не
заработает, если честна и не имеет особых талантов, да и то рук не покладая
работавши! Да и то статский советник Клопшток, Иван Иванович, - изволили
слышать? - не только денег за шитье полдюжины голландских рубах до сих пор
не отдал, но даже с обидой погнал ее, затопав ногами и обозвав неприлично,
под видом будто бы рубашечный ворот сшит не по мерке и косяком. А тут
ребятишки голодные... А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит,
да красные пятна у ней на щеках выступают, - что в болезни этой и всегда
бывает: "Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь и пьешь и теплом
пользуешься", а что тут пьешь и ешь, когда и ребятишки-то по три дня корки
не видят! Лежал я тогда... ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу,
говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий...
белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: "Что ж,
Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?" А уж Дарья
Францевна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три
через хозяйку наведывалась. "А что ж, - отвечает Катерина Ивановна, в
пересмешку, - чего беречь? Эко сокровище!" Но не вините, не вините,
милостивый государь, не вините! Не в здравом рассудке сие сказано было, а
при взволнованных чувствах, в болезни и при плаче детей не евших, да и
сказано более ради оскорбления, чем в точном смысле... Ибо Катерина Ивановна
такого уж характера, и как расплачутся дети, хоть бы и с голоду, тотчас же
их бить начинает. И вижу я, эдак часу в шестом, Сонечка встала, надела
платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад
обратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, и на стол перед ней
тридцать целковых молча выложила. Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы
взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый зеленый платок (общий
такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и
легла на кровать, лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают...
А я, как и давеча, в том же виде лежал-с... И видел я тогда, молодой
человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, также ни слова не говоря,
подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках
простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснули
вместе, обнявшись... обе... обе... да-с... а я... лежал пьяненькой-с.
Мармеладов замолчал, как будто голос у него пресекся. Потом вдруг
поспешно налил, выпил и крякнул.
- С тех пор, государь мой, - продолжал он после некоторого молчания, -
с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению
неблагонамеренных лиц, - чему особенно способствовала Дарья Францевна, за то
будто бы, что ей в надлежащем почтении манкировали, - с тех пор дочь моя,
Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе с нами
по случаю сему не могла оставаться. Ибо и хозяйка, Амалия Федоровна, того
допустить не хотела (а сама же прежде Дарье Францевне способствовала), да и
господин Лебезятников... гм... Вот за Соню-то и вышла у него эта история с
Катериною Ивановной. Сначала сам добивался от Сонечки, а тут и в амбицию
вдруг вошли: "Как, дескать, я, такой просвещенный человек, в одной квартире
с таковскою буду жить?" А Катерина Ивановна не спустила, вступилась... ну и
произошло... И заходит к нам Сонечка теперь более в сумерки, и Катерину
Ивановну облегчает, и средства посильные доставляет. Живет же на квартире у
портного Капернаумова, квартиру у них снимает, а Капернаумов хром и
косноязычен, и все многочисленнейшее семейство его тоже косноязычное. И жена
его тоже косноязычная... В одной комнате помещаются, а Соня свою имеет
особую, с перегородкой... Гм, да... Люди беднейшие и косноязычные... да...
Только встал я тогда поутру-с, одел лохмотья мои, воздел руки к небу и
отправился к его превосходительству Ивану Афанасьевичу. Его
превосходительство Ивана Афанасьевича изволите знать?.. Нет? Ну так божия
человека не знаете! Это - воск... воск перед лицом господним; яко тает
воск!.. Даже прослезились, изволив все выслушать. "Ну, говорит, Мармеладов,
раз уже ты обманул мои ожидания... Беру тебя еще раз на личную свою
ответственность, - так и сказали, - помни, дескать, ступай!" Облобызал я
прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили бы, бывши сановником и
человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и
как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, что тогда
было!..
Мармеладов опять остановился в сильном волнении. В это время вошла с
улицы целая партия пьяниц, уже и без того пьяных, и раздались у входа звуки
нанятой шарманки и детский, надтреснутый семилетний голосок, певший
"Хуторок". Стало шумно. Хозяин и прислуга занялись вошедшими. Мармеладов, не
обращая внимания на вошедших, стал продолжать рассказ. Он, казалось уже
сильно ослаб, но чем более хмелел, тем становился словоохотнее. Воспоминания
о недавнем успехе по службе как бы оживили его и даже отразились на лице его
каким-то сиянием. Раскольников слушал внимательно.
- Было же это, государь мой, назад пять недель. Да... Только что узнали
они обе, Катерина Ивановна и Сонечка, господи, точно я в царствие божие
переселился. Бывало, лежи, как скот, только брань! А ныне: на цыпочках
ходят, детей унимают: "Семен Захарыч на службе устал, отдыхает, тш!" Кофеем
меня перед службой поят, сливки кипятят! Сливок настоящих доставать начали,
слышите! И откуда они сколотились мне на обмундировку приличную, одиннадцать
рублей пятьдесят копеек, не понимаю? Сапоги, манишки коленкоровые -
великолепнейшие, вицмундир, все за одиннадцать с полтиной состряпали в
превосходнейшем виде-с. Пришел я в первый день поутру со службы, смотрю:
Катерина Ивановна два блюда сготовила, суп и солонину под хреном, о чем и
понятия до сих пор не имелось. Платьев-то нет у ней никаких... то есть
никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и не то чтобы
что-нибудь, а так, из ничего все сделать сумеют: причешутся, воротничок там
какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и
помолодела, и похорошела. Сонечка, голубка моя, только деньгами
способствовала, а самой, говорит, мне теперь, до времени, у вас часто бывать
неприлично, так разве, в сумерки чтобы никто не видал. Слышите, слышите?
Пришел я после обеда заснуть, так что ж бы вы думали, ведь не вытерпела
Катерина Ивановна: за неделю еще с хозяйкой, с Амалией Федоровной, последним
образом перессорились, а тут на чашку кофею позвала. Два часа просидели и
все шептались: "Дескать, как теперь Семен Захарыч на службе и жалование
получает, и к его превосходительству сам являлся, и его превосходительство
сам вышел, всем ждать велел, а Семена Захарыча мимо всех за руку в кабинет
провел". Слышите, слышите? "Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши
заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж
вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите,
слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово", то есть
все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для
одной похвальбы-с! Нет-с, сама всему верит, собственным воображениями сама
себя тешит ей-богу-с! И я не осуждаю: нет, этого я не осуждаю!.. Когда же,
шесть дней назад, я первое жалованье мое - двадцать три рубля сорок копеек -
сполна принес, малявочкой меня назвала: "Малявочка, говорит, ты эдакая!" И
наедине-с, понимаете ли? Ну уж что, кажется, во мне за краса, и какой я
супруг? Нет, ущипнула за щеку: "Малявочка ты эдакая!" - говорит.
Мармеладов остановился, хотел было улыбнуться, но вдруг подбородок его
запрыгал. Он, впрочем, удержался. Этот кабак, развращенный вид, пять ночей
на сенных барках и штоф, а вместе с тем эта болезненная любовь к жене и
семье сбивали его слушателя с толку. Раскольников слушал напряженно, но с
ощущением болезненным. Он досадовал, что зашел сюда.
- Милостивый государь, милостивый государь! - воскликнул Мармеладов,
оправившись, - о государь мой, вам, может быть, все это в смех, как и
прочим, и только беспокою я вас глупостию всех этим мизерных подробностей
домашней жизни моей, ну а мне не в смех! Ибо я все это могу чувствовать. И в
продолжение всего того райского дня моей жизни и всего того вечера я и сам в
мечтаниях летучих препровождал: и то есть как я это все устрою и ребятишек
одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья в лоно семьи
возвращу... И многое, многое... Позволительно, сударь. Ну-с, государь ты мой
(Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на
своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то
есть это будет ровно пять суток назад тому), к вечеру, я хитрым обманом, как
тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул что
осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с,
глядите на меня, все! Пятый день из дома, и там меня ищут, и службе конец, и
вицмундир в распивочной у Египетского моста лежит, взамен чего и получил сие
одеяние... и всему конец!
Мармеладов стукнул себя кулаком по лбу, стиснул зубы, закрыл глаза и
крепко оперся локтем на стол. Но через минуту лицо его вдруг изменилось, и с
каким-то напускным лукавством и выделанным нахальством взглянул на
Раскольникова, засмеялся и проговорил:
- А сегодня у Сони был, на похмелье ходил просить! Хе-хе-хе!
- Неужели дала? - крикнул кто-то со стороны из вошедших, крикнул и
захохотал во всю глотку.
- Вот этот самый полуштоф-с на ее деньги и куплен, - произнес
Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову. - Тридцать копеек
вынесла, своими руками, последние, все что было, сам видел... Ничего не
сказала, только молча на меня посмотрела... Так не на земле, а там... о
людях тоскуют, плачут, а не укоряют, не укоряют! А это больней-с, больней-с,
когда не укоряют!.. Тридцать копеек, да-с. А ведь и ей теперь они нужны, а?
Как вы думаете, сударь мой дорогой? Ведь она теперь чистоту наблюдать
должна. Денег стоит сия чистота, особая-то, понимаете? Понимаете ли, сударь,
что значит сия чистота? Ну-с, а я вот, кровный-то отец, тридцатьто эти
копеек и стащил себе на похмелье! И пью-с! И уж пропил-с!.. Ну, кто же
такого, как я, пожалеет? ась? Жаль вам теперь меня, сударь, аль нет?
Говорите, сударь, жаль али нет? Хе-хе-хе-хе!
Он хотел было налить, но уже нечего было. Полуштоф был пустой.
- Да чего тебя жалеть-то? - крикнул хозяин, очутившийся опять подле
них.
Раздался смех и даже ругательства. Смеялись и ругались слушавшие и
неслушавшие, так, глядя только на одну фигуру отставного чиновника.
- Жалеть! зачем меня жалеть! - вдруг возопил Мармеладов, вставая с
протянутою вперед рукой, в решительном вдохновении, как будто только и ждал
этих слов. - Зачем жалеть, говоришь ты? Да! меня жалеть не за что! Меня
распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и,
распяв, пожалей его! И тогда я сам к тебе пойду на пропятие, ибо не веселья
жажду, а скорби и слез!.. Думаешь ли ты, продавец, что этот полуштоф твой
мне в сласть пошел? Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слез, и
вкусил, и обрел; а пожалеет нас тот, кто всех пожалел и кто всех и вся
понимал, он единый, он и судия. Приидет в тот день и спросит: "А где дщерь,
что мачехе злой и чахоточной, что детям чужим и малолетним себя предала? Где
дщерь, что отца своего земного, пьяницу непотребного, не ужасаясь зверства
его, пожалела?" И скажет: "Прииди! Я уже простил тебя раз... Простил тебя
раз... Прощаются же и теперь грехи твои мнози, за то, что возлюбила
много..." И простит мою Соню, простит, я уж знаю, что простит... Я это
давеча, как у ней был, в моем сердце почувствовал!.. И всех рассудит и
простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит над
всеми, тогда возглаголет и нам: "Выходите, скажет, и вы! Выходите
пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!" И мы выйдем все, не
стыдясь, и станем. И скажет: "Свиньи вы! образа звериного и печати его; но
приидите и вы!" И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: "Господи!
почто сих приемлеши?" И скажет: "Потому их приемлю, премудрые, потому
приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным
сего..." И прострет к нам руце свои, и мы припадем... и заплачем... и все
поймем! Тогда все поймем!.. и все поймут... и Катерина Ивановна... и она
поймет... Господи, да приидет царствие твое!
И он опустился на лавку, истощенный и обессиленный, ни на кого не
смотря, как бы забыв окружающее и глубоко задумавшись. Слова его произвели
некоторое впечатление; на минуту воцарилось молчание, но вскоре раздались
прежний смех и ругательства:
- Рассудил!
- Заврался!
- Чиновник!
И проч. и проч.
- Пойдемте, сударь, - сказал вдруг Мармеладов, поднимая голову и
обращаясь к Раскольникову, - доведите меня... Дом Козеля, на дворе. Пора...
к Катерине Ивановне...
Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же ему он и сам думал.
Мармеладов оказался гораздо слабее ногами, чем в речах, и крепко оперся на
молодого человека. Идти было шагов двести-триста. Смущение и страх все более
и более овладевали пьяницей по мере приближения к дому.
- Я не Катерины Ивановны теперь боюсь, - бормотал он в волнении, - и не
того, что она мне волосы драть начнет. Что волосы!.. вздор волосы! Это я
говорю! Оно даже и лучше, коли драть начнет, а я не того боюсь... я... глаз
ее боюсь... да... глаз... Красных пятен на щеках тоже боюсь... и еще - ее
дыхания боюсь... Видал ты, как в этой болезни дышат... при взволнованных
чувствах? Детского плача тоже боюсь... Потому как если Соня не накормила,
то... уж и не знаю что! не знаю! А побоев не боюсь... Знай, сударь, что мне
таковые побои не токмо не в боль, но и в наслаждение бывают... Ибо без сего
я и сам не могу обойтись. Оно лучше. Пусть побьет, душу отведет... оно
лучше... А вот и дом. Козеля дом. Слесаря, немца, богатого... веди!
Они вошли со двора и прошли в четвертый этаж. Лестница чем дальше, тем
становилась темнее. Было уже почти одиннадцать часов, и хотя в эту пору в
Петербурге нет настоящей ночи, но на верху лестницы было очень темно.
Маленькая закоптелая дверь в конце лестницы, на самом верху, была
отворена. Огарок освещал беднейшую комнату шагов в десять длиной; всю ее
было видно из сеней. Все было разбросано и в беспорядке, в особенности
разное детское тряпье. Через задний угол была протянута дырявая простыня. За
нею, вероятно, помещалась кровать. В самой же комнате было всего только два
стула и клеенчатый очень ободранный диван, перед которым стоял старый
кухонный сосновый стол, некрашеный и ничем не покрытый. На краю стола стоял
догоравший сальный огарок в железном подсвечнике. Выходило, что Мармеладов
помещался в особой комнате, а не в углу, но комната его была проходная.
Дверь в дальнейшие помещения или клетки, на которые разбивалась квартира
Амалии Липпевехзель, была приотворена. Там было шумно и крикливо. Хохотали.
Кажется, играли в карты и пили чай. Вылетали иногда слова самые
нецеремонные.
Раскольников тотчас признал Катерину Ивановну. Это была ужасно
похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекрасными
темно-русыми волосами и действительно с раскрасневшимися до пятен щеками.
Она ходила взад и вперед по своей небольшой комнате, сжав руки на груди, с
запекшимися губами и неровно, прерывисто дышала. Глаза ее блестели как в
лихорадке, но взгляд был резок и неподвижен, и болезненное впечатление
производило это чахоточное и взволнованное лицо, при последнем освещении
догоравшего огарка, трепетавшем на лице ее. Раскольникову она показалась лет
тридцати, и действительно была не пара Мармеладову... Входящих она не
слушала и не видела. В комнате было душно, но окна она не отворила; с
лестницы несло вонью, но дверь на лестницу была не затворена; из внутренних
помещений, сквозь непритворенную дверь, неслись волны табачного дыма, она
кашляла, но дверь не притворяла. Самая маленькая девочка, лет шести, спала
на полу, как-то сидя, скорчившись и уткнув голову в диван. Мальчик, годом
старше ее, весь дрожал в углу и плакал. Его, вероятно, только что прибили.
Старшая девочка, лет девяти, высокенькая и тоненькая как спичка, в одной
худенькой и разодранной всюду рубашке и в накинутом на голые плечи ветхом
драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два года назад, потому что он
не доходил теперь и до колен, стояла в углу подле маленького брата, обхватив
его шею своею длинною, высохшею как спичка рукой. Она, кажется, унимала его,
что-то шептала ему, всячески сдерживала, чтоб он как-нибудь опять не
захныкал, и в то же время со страхом следила за матерью своими
большими-большими темными глазами, которые казались еще больше на ее
исхудавшем и испуганном личике. Мармеладов, не входя в комнату, стал в самых
дверях на коленки, а Раскольникова протолкнул вперед. Женщина, увидев
незнакомого, рассеянно остановилась перед ним, на мгновение очнувшись и как
бы соображая: зачем это он вошел? Но, верно, ей тотчас же представилось, что
он идет в другие комнаты, так как ихняя была проходная. Сообразив это и не
обращая уже более на него внимания, она пошла к сенным дверям, чтобы
притворить их, и вдруг вскрикнула, увидев на самом пороге стоящего на
коленках мужа.
- А! - закричала она в исступлении, - воротился! Колодник! Изверг!.. А
где деньги? Что у тебя в кармане, показывай! И платье не то! где твое
платье? где деньги? говори!..
И она бросились его обыскивать. Мармеладов тотчас же послушно и покорно
развел руки в стороны, чтобы тем облегчить карманный обыск. Денег не было ни
копейки.
- Где же деньги? - кричала она. - О господи, неужели же он все пропил!
Ведь двенадцать целковых в сундуке оставалось!.. - и вдруг, в бешенстве, она
схватила его за волосы и потащила в комнату. Мармеладов сам облегчал ее
усилия, смиренно ползя за нею на коленках.
- И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а в на-слаж-дение,
ми-ло-сти-вый го-су-дарь, - выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже раз
стукнувшись лбом об пол. Спавший на полу ребенок проснулся и заплакал.
Мальчик в углу не выдержал, задрожал, закричал и бросился к сестре в
страшном испуге, почти в припадке. Старшая девочка дрожала со сна как лист.
- Пропил! все, все пропил! - кричала в отчаянии бедная женщина, - и
платье не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на детей).
О, треклятая жизнь! А вам, вам не стыдно, - вдруг набросилась она на
Раскольникова, - из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
Молодой человек поспешил уйти, не говоря ни слова. К тому же внутренняя
дверь отворилась настежь, и из нее выглянуло несколько любопытных.
Протягивались наглые смеющиеся головы с папиросками и трубками, в ермолках.
Виднелись фигуры в халатах и совершенно нараспашку, в летних до неприличия
костюмах, иные с картами в руках. Особенно потешно смеялись они, когда
Мармеладов, таскаемый за волосы, кричал, что это ему в наслаждение. Стали
даже входить в комнату; послышался, наконец, зловещий визг: это продиралась
вперед сама Амалия Липпевехзель, чтобы произвести распорядок по-свойски и в
сотый раз испугать бедную женщину ругательским приказанием завтра же
очистить квартиру. Уходя, Раскольников успел просунуть руку в карман, загреб
сколько пришлось медных денег, доставшихся ему с разменянного в распивочной
рубля, и неприметно положил на окошко. Потом уже на лестнице он одумался и
хотел было воротиться.
"Ну что это за вздор такой я сделал, - подумал он, - тут у них Соня
есть, а мне самому надо". Но рассудив, что взять назад уже невозможно и что
все-таки он и без того бы не взял, он махнул рукой и пошел на свою квартиру.
"Соне помадки ведь тоже нужно, - продолжал он, шагая по улице, и язвительно
усмехнулся, - денег стоит сия чистота... Гм! А ведь Сонечка-то, пожалуй,
сегодня и сама обанкрутится, потому тот же риск, охота по красному зверю...
золотопромышленность... вот они все, стало быть, и на бобах завтра без
моих-то денег... Ай да Соня! Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать! и
пользуются! Вот ведь пользуются же! И привыкли. Поплакали, и привыкли. Ко
всему-то подлец-человек привыкает!"
Он задумался.
- Ну а коли я соврал, - воскликнул он вдруг невольно, - коли
действительно не подлец человек, весь вообще, весь род то есть человеческий,
то значит, что остальное все - предрассудки, одни только страхи напущенные,
и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..