- к началу -

-----------------------------------------------------------------------
Впервые напечатано в журнале "Русский вестник", 1866, январь, февраль,
апрель, июнь, июль, август, ноябрь и декабрь. В отдельное издание 1867 г.
автор внес многочисленные стилистические исправления и сокращения. В
отдельное издание 1877 г. автор внес незначительные стилистические поправки.
Воспроизводится по изданию 1877 года с исправлением опечаток по предыдущим
издания.
Версия 1.00 от 28 мая 1998 г. Сверка произведена по "Собранию сочинений
в десяти томах" (Москва, Художественная литература, 1957).
------------------------------------------------------------------------

Роман в шести частях с эпилогом

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

I

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой
человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке,
на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка
его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила
более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он
нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в
отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо
было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на
лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то
болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился.
Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться.
Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с
некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии похожем
на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся
даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой. Он был задавлен
бедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее время тяготить
его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься.
Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся, что бы та ни замышляла против
него. Но останавливаться на лестнице, слушать всякий взор про всю эту
обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти приставания о
платеже, угрозы, жалобы, и при этом самому изворачиваться, извиняться,
лгать, - нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице и
улизнуть, чтобы никто не видал.
Впрочем, на этот раз страх встречи с своею кредиторшей даже его самого
поразил по выходе на улицу.
"На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! -
подумал он с странною улыбкой. - Гм... да... все в руках человека, и все-то
он мимо носу проносит, единственно от одной трусости... это уж аксиома...
Любопытно, чего люди больше боятся? Нового шага, нового собственного слова
они всего больше боятся... А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого и
ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что
ничего не делаю. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по
целым суткам в углу и думая... о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Разве я
способен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так ради фантазии
сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!"
На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду
известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная
каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, - все это разом
неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же
вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и
пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили
отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения
мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был
замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом
выше среднего, тонок и строен. Но скоро он впал как бы в глубокую
задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже
не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал
он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас сам
себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою
мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего не
ел.
Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек,
посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу. Впрочем, квартал
был таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить. Близость
Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное
население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках,
пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы и
удивляться при встрече с иною фигурой. Но столько злобного презрения уже
накопилось в душе молодого человека, что, несмотря на всю свою, иногда очень
молодую, щекотливость, он менее всего совестился своих лохмотьев на улице.
Другое дело при встрече с иными знакомыми или с прежними товарищами, с
которыми вообще он не любил встречаться... А между тем, когда один пьяный,
которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной
телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая:
"Эй ты, немецкий шляпник!" - и заорал во все горло, указывая на него рукой,
- молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.
Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская, но вся уже изношенная,
совсем рыжая, вся в дырах и пятнах, без полей и самым безобразнейшим углом
заломившаяся на сторону. Но не стыд, а совсем другое чувство, похожее даже
на испуг, охватило его.
- Я так и знал! - бормотал он в смущении, - я так и думал! Это уж всего
сквернее! Вот эдакая какая-нибудь глупость, какая-нибудь пошлейшая мелочь,
весь замысел может испортить! Да, слишком приметная шляпа... Смешная, потому
и приметная... К моим лохмотьям непременно нужна фуражка, хотя бы старый
блин какойнибудь, а не этот урод. Никто таких не носит, за версту заметят,
запомнят... главное, потом запомнят, ан и улика. Тут нужно быть как можно
неприметнее... Мелочи, мелочи главное!.. Вот эти-то мелочи и губят всегда и
все...
Идти ему было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот его дома:
ровно семьсот тридцать. Как-то раз он их сосчитал, когда уж очень
размечтался. В то время он и сам еще не верил этим мечтам своим и только
раздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью. Теперь же,
месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе и, несмотря на все
поддразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости, "безобразную"
мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя все еще сам
себе не верил. Он даже шел теперь делать пробу своему предприятию, и с
каждым шагом волнение его возрастало все сильнее и сильнее.
С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому,
выходившему одною стеной на канаву, а другою в -ю улицу. Этот дом стоял весь
в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками - портными,
слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким
чиновничеством и проч. Входящие и выходящие так и шмыгали под обоими
воротами и на обоих дворах дома. Тут служили три или четыре дворника.
Молодой человек был очень доволен, не встретив ни которого из них, и
неприметно проскользнул сейчас же из ворот направо на лестницу. Лестница
была темная и узкая, "черная", но он все уже это знал и изучил, и ему вся
эта обстановка нравилась: в такой темноте даже и любопытный взгляд был
неопасен. "Если о сю пору я так боюсь, что же было бы, если б и
действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?.." - подумал он
невольно, проходя в четвертый этаж. Здесь загородили ему дорогу отставные
солдаты-носильщики, выносившие из одной квартиры мебель. Он уже прежде знал,
что в этой квартире жил один семейный немец, чиновник: "Стало быть, этот
немец теперь выезжает, и, стало быть, в четвертом этаже, по этой лестнице и
на этой площадке, остается, на некоторое время, только одна старухина
квартира занятая. Это хорошо... на всякой случай..." - подумал он опять и
позвонил в старухину квартиру. Звонок брякнул слабо, как будто был сделан из
жести, а не из меди. В подобных мелких квартирах таких домов почти все такие
звонки. Он уже забыл звон этого колокольчика, и теперь этот особенный звон
как будто вдруг ему что-то напомнил и ясно представил... Он так и вздрогнул,
слишком уж ослабели нервы на этот раз. Немного спустя дверь приотворилась на
крошечную щелочку: жилица оглядывала из щели пришедшего с видимым
недоверием, и только виднелись ее сверкавшие из темноты глазки. Но увидав на
площадке много народу, она ободрилась и отворила совсем. Молодой человек
переступил через порог в темную прихожую, разгороженную перегородкой, за
которою была крошечная кухня. Старуха стояла перед ним молча и вопросительно
на него глядела. Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с
вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая.
Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее
тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то
фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная
и пожелтелая меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела.
Должно быть, молодой человек взглянул на нее каким-нибудь особенным
взглядом, потому что и в ее глазах мелькнула вдруг опять прежняя
недоверчивость.
- Раскольников, студент, был у вас назад тому месяц, - поспешил
пробормотать молодой человек с полупоклоном, вспомнив, что надо быть
любезнее.
- Помню, батюшка, очень хорошо помню, что вы были, - отчетливо
проговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих глаз от его
лица.
- Так вот-с... и опять, по такому же дельцу... - продолжал
Раскольников, немного смутившись и удивляясь недоверчивости старухи.
"Может, впрочем, она и всегда такая, да я в тот раз не заметил", -
подумал он с неприятным чувством.
Старуха помолчала, как бы в раздумье, потом отступила в сторону и,
указывая на дверь в комнату, произнесла, пропуская гостя вперед:
- Пройдите, батюшка.
Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями,
геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещена
заходящим солнцем. "И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!.." -
как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул он
все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение. Но в
комнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень старая и из желтого
дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого
стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке,
стульев по стенам на двухтрех грошовых картинок в желтых рамках,
изображавших немецких барышень с птицами в руках, - вот и вся мебель. В углу
перед небольшим образом горела лампада. Все было очень чисто: и мебель, и
полы были оттерты под лоск; все блестело. "Лизаветина работа", - подумал
молодой человек. Ни пылинки нельзя было найти во всей квартире. "Это у злых
и старых вдовиц бывает такая чистота", - продолжал про себя Раскольников и с
любопытством покосился на ситцевую занавеску перед дверью во вторую,
крошечную комнатку, где стояли старухины постель и комод и куда он еще ни
разу не заглядывал. Вся квартира состояла из этих двух комнат.
- Что угодно? - строго произнесла старушонка, входя в комнату и
по-прежнему становясь прямо перед ним, чтобы глядеть ему прямо в лицо.
- Заклад принес, вот-с! - И он вынул из кармана старые плоские
серебряные часы. На оборотной дощечке их был изображен глобус. Цепочка была
стальная.
- Да ведь и прежнему закладу срок. Еще третьего дня месяц как минул.
- Я вам проценты еще за месяц внесу; потерпите.
- А в том моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу теперь же
продать.
- Много ль за часы-то, Алена Ивановна?
- А с пустяками ходишь, батюшка, ничего, почитай, не стоит. За колечко
вам прошлый раз два билетика внесла, а оно и купить-то его новое у ювелира
за полтора рубля можно.
- Рубля-то четыре дайте, я выкуплю, отцовские. Я скоро деньги получу.
- Полтора рубля-с и процент вперед, коли хотите-с.
- Полтора рубля! - вскрикнул молодой человек.
- Ваша воля. - И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек
взял их и до того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчас одумался,
вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.
- Давайте! - сказал он грубо.
Старуха полезла в карман за ключами и пошла в другую комнату за
занавески. Молодой человек, оставшись один среди комнаты, любопытно
прислушивался и соображал. Слышно было, как она отперла комод. "Должно быть,
верхний ящик, - соображал он. - Ключи она, стало быть, в правом кармане
носит... Все на одной связке, в стальном кольце... И там один ключ есть всех
больше, втрое, с зубчатою бородкой, конечно, не от комода... Стало быть,
есть еще какая-нибудь шкатулка, али укладка... Вот это любопытно. У укладок
все такие ключи... А впрочем, как это подло все..."
Старуха воротилась.
- Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за полтора рубля
причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за два прежних
рубля с вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек. А
всего, стало быть тридцать пять. Приходится же вам теперь всего получить за
часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.
- Как! так уж теперь рубль пятнадцать копеек!
- Точно так-с.
Молодой человек спорить не стал и взял деньги. Он смотрел на старуху и
не спешил уходить, точно ему еще хотелось что-то сказать или сделать, но как
будто он и сам не знал, что именно...
- Я вам, Алена Ивановна, может быть, на днях, еще одну вещь принесу...
серебряную... хорошую... папиросочницу одну... вот как от приятеля ворочу...
- Он смутился и замолчал.
- Ну тогда и будем говорить, батюшка.
- Прощайте-с... А вы все дома одни сидите, сестрицы-то нет? - спросил
он как можно развязнее, выходя в переднюю.
- А вам какое до нее, батюшка, дело?
- Да ничего особенного. Я так спросил. Уж вы сейчас... Прощайте, Алена
Ивановна!
Раскольников вышел в решительном смущении. Смущение это все более
увеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз даже останавливался, как
будто чем-то внезапно пораженный. И наконец, уже на улице, он воскликнул:
"О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я... нет, это
вздор, это нелепость! - прибавил он решительно. - И неужели такой ужас мог
прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное:
грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц..."
Но он не мог выразить ни словами, ни восклицаниями своего волнения.
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в
то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так
ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей. Он шел по
тротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, и опомнился
уже в следующей улице. Оглядевшись, он заметил, что стоит подле распивочной,
в которую вход был с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж. Из
дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая
и ругая, взбирались на улицу. Долго не думая, Раскольников тотчас же
спустился вниз. Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь
голова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелось
выпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и к
тому, что был голоден. Он уселся в темном и грязном углу, за липким
столиком, спросил пива и с жадностию выпил первый стакан. Тотчас же все
отлегло, и мысли его прояснели. "Все это вздор, - сказал он с надеждой, - и
нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один какой-нибудь
стакан пива, кусок сухаря, - и вот, в один миг, крепнет ум, яснеет мысль,
твердеют намерения! Тьфу, какое все это ничтожество!.." Но, несмотря на этот
презрительный плевок, он глядел уже весело, как будто внезапно освободясь от
какого-то ужасного бремени, и дружелюбно окинул глазами присутствующих. Но
даже и в эту минуту он отдаленно предчувствовал, что вся эта восприимчивость
к лучшему была тоже болезненная.
В распивочной на ту пору оставалось мало народу. Кроме тех двух пьяных,
что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага,
человек в пять, с одною девкой и с гармонией. После них стало тихо и
просторно. Остались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с виду
мещанин; товарищ его, толстый, огромный, в сибирке и с седою бородой, очень
захмелевший, задремавший на лавке и изредка, вдруг, как бы спросонья,
начинавший прищелкивать пальцами, расставив руки врозь, и подпрыгивать
верхнею частию корпуса, не вставая с лавки, причем подпевал какую-то ерунду,
силясь припомнить стихи, вроде:
Целый год жену ласкал, Цел-лый год же-ну лас-кал...
Или вдруг, проснувшись, опять:
По Подьяческой пошел, Свою прежнюю нашел...
Но никто не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на все
эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью. Был тут и еще один человек, с
виду похожий как бы на отставного чиновника. Он сидел особо, перед своею
посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он был тоже как будто в
некотором волнении.